Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки
Тем более что имя витает самостоятельно и не нуждается в сопутствующих текстах.
* * *В Израиле сбываются мечты — притом заветные, глубинные и потаенные, когда-то загнанные сознанием в подполье из-за очевидной их несбыточности. Словно земля эта и воздух извлекают из нас нечто, давно уже от самих себя предусмотрительно спрятанное. Как тот инопланетный океан в романе Станислава Лема «Солярис». От этого, быть может, здесь такое количество разводов: подавленная давняя мечта освободить себя от оказавшихся докучными семейных уз внезапно оборачивается тут возможной явью. Стоит присмотреться, и моя гипотеза вам не покажется безумной чушью. А со мною лично тут история произошла простая.
Когда в школе я учился, то последние три года посещал с усердием и страстью кружок художественной самодеятельности. Ставили мы там какие-то паскудные и стыдные спектакли, но напомню, что еще стояла на дворе ныне забытая эпоха раздельного обучения, поэтому в кружке этом я жадно дышал озоном не только театрального искусства. А в институте я участвовал в студенческих капустниках и вскоре обнаружил, что в пьяных застольях весьма поощряется завывание различных стишков, которые к тому времени я знал километрами. И вот однажды (почему-то помню, как сейчас) застенчиво спросил я у своего ближайшего друга, не кажется ли ему, что я могу стать чтецом-декламатором и свой репертуар завывать со сцены. Ближайший друг так дико посмотрел на меня, что я вопроса этого уже вовек и никому не задавал. Но знаю точно, что мечта такая завелась тогда во мне и поселилась в тайных душевных закоулках.
В Израиль приехав, обнаружил я, что сотни тут живут читателей моих стишков, но кроме удивления (смущения отчасти) ничего такое открытие во мне не побудило. А земля эта присматривалась исподволь ко мне, копалась в тайниках моих, мне самому давно недоступных, и внезапно сделался я записным чтецом-выступателем, завывая собственные стишки. Не сетую отнюдь, что затаенная на тридцать лет мечта сбылась так неожиданно и полновесно, но я столкнулся, вылезши на сцену, с темой всей вышенаписанной главы.
Ибо со сцены глядя в зал, то тишиной его, то смехом наслаждаясь, я увидел начиная с самых первых выступлений негодующие, растерянные, недоуменные, глухо замкнувшиеся лица. О рассерженных покачиваниях головой и гневных переглядках нечего и говорить. Читатели мои представить не могли себе, что лексику, присущую стишкам, я вынесу на сцену, которая для них была — всегда и вне сомнений — храмом и святилищем благопристойности. Столкнувшись с этим, я немало растерялся. И естественно, был вынужден задуматься. И зрителей терять не хотелось, и от стишков, давно любимых, было бы низкой подлостью отказаться.
Тут я и придумал предисловие. На голубом глазу я с самого начала упреждал почтенных слушателей, что встречается в моих стишках неформальная лексика. И осенял себя немедля тенью знатока русской словесности Юрия Олеши. Он действительно как-то сказал, что много читал смешного, но никогда не встретил ничего смешнее, чем написанное печатными буквами слово «жопа». Улавливая первый смех, я понимал, что анестезия действует. Чувствительная корка пакостного благоприличия таяла в слушателях прямо на глазах. Не буду долго размусоливать причин ее в нас появления и затвердения, но что она тонка и человек на воле с легкостью и облегчением лишается ее — могу свидетельствовать всем своим сценическим опытом. Чуть позже мой набор успокоительных словес обогатился дивной фразой знаменитого лингвиста Бодуэна де Куртенэ (благословенна будь его память, он мне очень помог жить). Этот академик сказал весомо и кратко: «Жопа — не менее красивое слово, чем генерал, все зависит от употребления».
Чуть позже я сообразил (по лицам вычислил, верней, и угадал), что закавыка — не только в ханжеском целомудрии, привитом нам в детстве, что есть люди, у которых огорчение от неформальной лексики имеет очень сокровенные причины. Условно я назвал бы их людьми с богатым воображением. Услышав малопринятое слово, эти люди живо и непроизвольно видят мысленно за ним предмет или процесс и вполне искренне конфузятся. Мне как-то рассказали про домработницу одного известного артиста, коя почитала неприличным слово «яйца» — думаю, что в силу вышеназванной причины. Возвращаясь с рынка и давая хозяйке отчет о купленном, она перечисляла овощи, мясо, рыбу, молоко, а после, густо покраснев, негромко добавляла: «И два десятка их» — и даже слово «их» звучало в ее устах слегка неприлично. После я прочел где-то о некоем майоре, который выстроил свое подразделение, чтобы с упреком им сказать:
— Вот вы сейчас матом ругаетесь, а после этими же руками хлеб есть будете!
Еще я сомневался в правильности своего психологического открытия, как подоспело подтверждение. В американском городе одном подошла ко мне женщина и сказала, что целиком согласна, такое богатство воображения — факт, а не гипотеза, и она готова это подтвердить случаем из собственной жизни.
Она сидела как-то в очень интеллигентной компании, и очень-очень интеллигентная дама величественно сказала ей:
— Передайте мне, пожалуйста, хрон.
— Хрен, что ли? — легкомысленно переспросила рассказчица.
У густо покрасневшей дамы восхищенно блеснули глаза, и она с явной завистью спросила:
— Вы это слово прямо так и произносите?
А что касается ревнителей чистоты российского слога, то сквозь их упреки проступает порой сокровенное их мировоззрение, и легкий пробегает у меня по коже холодок. Один такой ревнитель позвонил моей приятельнице и с возмущением сказал:
— Ты понимаешь, Губерман все называет своими именами, он запросто произносит названия мужских половых органов и даже не брезгует женскими!
Этот глагол — «брезгует» — настолько много говорит о ревнителе, что только жалость испытал я к искалеченному человеку.
Но коротко пора сказать о главном, для чего затеял я все окончание этой главы. Оттаявшие, ханжеской коры лишившиеся люди — несравненно лучше слушают стихи, гораздо тоньше реагируют на слово; ощутимо повисает в воздухе аура тесного взаимного общения, и через два часа работы не усталость, а подъем и силы чувствуешь. Как будто муза вольного дыхания, незримо в зале побывав, с тобою благодарно поделилась избытком собственной добычи.
О людях хороших
Заголовок этот часто мелькал в разных газетах того канувшего времени, и даже рубрики такие заводились, чтобы непрерывно повествовать о всяческих ударниках, ревнителях и праведниках (с точки зрения властей, разумеется). Скучно было читать эти сусальные фальшаки, хотя порой среди муляжей попадались подлинные человеки. На тропу эту исхоженную стать пора и мне.
Хоть лично я к хорошим людям склонен был всю жизнь относить очень разных. И вне всякого сомнения — всех тех, кто как-то мне помог однажды жить. Оказав поддержку, проявив надежность, дав совет. Или на худой конец — одарив чуть новым ощущением того мира и времени, в котором довелось расти и прозябать.
Так не забуду вовек нашу соседку в том поселке возле Красноярска, где отбывал я ссылку после лагеря. Валя навещала нас часто и всегда притаскивала гостинцы. Там было принято (или с голодных лет повелось) нести в подарок банку помидоров, огурцов, грибов или капусты — разумеется, домашнего засола. И на пьянку дружескую с этим приходили, и как цветы на день рождения несли. А как-то Валя на закате забежала к нам с большой банкой грибов. Она обычно не рассиживалась, но с охотой выпивала рюмку-другую, что-нибудь неторопливо повествуя, сплетничая о соседях или расспрашивая нас о прелестях былой столичной жизни. А на этот раз ушла почти сейчас же, наотрез от угощения отказавшись.
И явилась рано утром, я был дома — значит, это было в выходной. Уже с порога весело-заботливо нас принялась она расспрашивать, как наше драгоценное здоровье, как мы спали и что слышно вообще. Я отвечал ей, мельком похвалив грибы. Мы в Сибири с Татой понемногу пили каждый вечер, так что в нашем доме правильную закусь оценить умели по заслугам.
— Вот и слава богу, — радостно сказала Валя. — Я теперь эти грибы тоже брать буду. А то насобирала как-то, почитай два года стоят, а все боялась дать своим попробовать, уж больно незнакомые какие-то грибы.
Я много больше с той поры стал в жизни понимать, и Вале по сию пору благодарен.
А в ранние года я даже стихи (чуть ли не басни) изредка пописывал о людях хороших:
Тем, чей дух погряз в уродстве,вот рассказ о благородстве.Как-то муж к жене пришел,там любовника нашел,только бить его не стал,потому что тот устал.
Из этого высокого стиха легко понять, как неотступно интересовала меня всегда эта высокая тема. Отсюда и накопилось у меня столько историй.
