Тимофей Круглов - Август
— Выбрось это досье на помойку, Кира. Пригласи Эрнеста в дом, раз его пытались убрать, он не враг. К Ивановым, жалко, уж не пойдем сегодня. Ну, посмотрите футбол, пивка попьёте, я вам закуски настрогаю. И будем спать. Успокой Эрнеста, скажи, что ты все проблемы решил, тебе он поверит.
— Мне он поверит! — выпрыгнул из компьютерного кресла полковник и зашагал, забегал длинными ногами по кабинету, бия себя по и без того багровому лбу ладонью. — А я тебе поверю? Что мы можем идти пить пиво и смотреть футбол, а ты дремать за сериалом, накормив нас ужином?!
— Поверишь, Кира, куда ты денешься? Давай лучше подумаем, в какой комнате Эрнеста устроить жить. Он теперь у нас жить будет, ничего не поделаешь. Ну, пока дом себе не построит, конечно.
— Маша, бедная моя, ты сошла с ума?! — Кирилл остановился и беспомощно прижал худенькую, маленькую жену к себе. Гладил по волосам, успокаивал, вспоминал, где в доме лекарства стоят, и есть ли там какие транквилизаторы?
— Очнись, Кира! Это не я, это ты перепутал время и место, когда на нас всех свалилось столько «гостей». И Петровы, и Саша с семьей, Ивановы вон, тоже, играют, как дети, в хозяев, не хотят вспоминать правду. А правда ведь не плохая, милый мой?! Правда ведь гораздо лучше и справедливее того, что было!
На одну секунду буквально в кабинете возник парящий силуэт Круглова, сверкнул острыми глазками, пытаясь все-все запомнить вокруг и разговор подслушать, но не удержался в воздухе, упал сквозь пол и исчез где-то внизу, впрочем, без шума и грохота.
Полковник пришел в себя и упал в кресло. — Всё подглядывает, сосед, любопытствует. Ничего, скоро сам тут у нас пропишется, — не без некоторого злорадства прошипел, остывая от перенапряжения Кирилл.
— Побойся Бога, Кира, что ты говоришь? — всплеснула руками Машенька. — Ну, зови Эрнеста, пусть обживается.
* * *Андрей Николаевич и Люся лежали, обнявшись, на широкой тахте в гостевой спальне на втором этаже дома Ивановых. Неподалеку, на удобной раскладушке с матрасом, сопел маленький Толик, опять выставив из под батистовой ночной рубашонки на свет голую попку. Жарко!
— Все, как ты хотел, Андрюшенька? Ты рад?
— Конечно, рад, Люсенька. Я так испугался тогда, в Индонезии. Только из-за вас и выплыл. Сели на отмель, самолет развалился, но меня выбросило в воду, а потом перебросило через коралловый риф, а потом лагуна, дикари эти, и кровь из каждой, кажется, клеточки тела.
— Бедный мой Андрюшенька! Как я плакала, как я плакала, если б ты знал. И тут еще Глашка позвонила, и мир рухнул. — Люся поерзала под уютной, тяжелой и надежной рукой Петрова и несмело сказала вдруг:
— Знаешь, а я маму вчера видела! У входа в Дом культуры с какими-то девчонками сидела в тенёчке под березками и учила их рисовать!
— Показалось.
— Конечно, показалось. Но так вдруг спокойно стало. А остановить машину, подойти — постеснялась.
— А я вчера черешню покупал у того самого грузина, который хотел наш пароход взорвать, — тихо рассмеялся Андрей Николаевич, нежно поглаживая свободной рукой упругую Люсину грудь. — Ну просто копия! Вежливый такой, обходительный. Ни одной гнилой ягодки не насыпал и так странно на меня смотрел, что мне в какой-то момент показалось, что он сейчас скажет: дэнег нэ надо, дорогой, так кюшай!
— Да ну тебя, грузины фруктами давно не торгуют, тем более здесь, в Вырице. У них своя специализация.
— Может, изменился человек? Толик с Сашей тогда сказали, на пароходе, что они его просто выпроводили на пристань и заставили уехать. А вдруг?
— Да ну, ерунда!
— Конечно, ерунда! А может, продадим мою конурку у Парка Победы, добавим денежек и купим в Вырице дачу, а?
— Нет, милый, давай лучше купим пасеку! — вспомнила старый анекдот Люся, горячими пальчиками нащупав под простыней некое доказательство мужского к ней интереса. — У мужа ко мне мужской интерес, — хихикнула даже, как девчонка, про себя, не отнимая, тем не менее, руки от того, что принадлежало и ей по праву.
— Люська, я серьезно, не отвлекай меня, ну, Люсенька!..
— Сделал дело — гуляй смело! — звонко и торжествующе разрешила, наконец, Люся расслабившемуся Петрову перекатиться с нее в сторону. Простыней промокнула мужу крупные капли пота на вспотевшем лбу — ночь была тёплая, да и спальня их на втором этаже нагрелась за день от железной крыши.
— Летать я теперь уж точно не смогу, никакая комиссия не пропустит, — грустно продолжил говорить о своем Андрей Николаевич.
— Нежный муж! Страстный любовник! Где благодарность за испытанные только что чувства, любовь моя? Где романсы, сонеты, дифирамбы, да просто нежные поцелуи, хотя бы? — возмутилась Люся. — Ты о чем думаешь в постели с молодой женой? Господи, что дальше будет?
— Люсенька, я люблю тебя, ты единственная на свете. Ты самая нежная и красивая, ты похожа на ветер над цветущим полем, ты прохладна летом и горяча зимой, ты слиток страсти и верности, ты одна такая на свете, и ты любимая жена моя, и я все никак не могу поверить в это счастье, и ни о чем не могу думать, только о тебе — и не нужны мне больше никакие полеты, потому что я летаю каждую ночь вместе с тобой так высоко и далеко, куда не заберется ни один лайнер!
— По утрам мог бы летать со мной и почаще, — фыркнула смешливо Люся. — Ну ладно, студент, зачет! — Люся расписалась пальцем на голой спине Петрова, поставив в конце «подписи» точку острым ноготком, чтобы не зарывался, продолжал стараться и учиться.
— Домик в Вырице? — Люся посмотрела на жалобные глаза мужа, улыбнулась и соскочила тихонечко с тахты, голышом подошла к открытому окну, полюбовалась на верхушки елей, освещенные первыми лучами солнца, воздух начинающегося утра вдохнула жадно, с сожалением посмотрела на лужайку перед домом, седую от росы — вот бы побегать. Андрей жадно впитывал в себя каждую линию силуэта любимой, чуть нагнувшейся, выглядывающей в окно, вспоминал круиз, как фотографировал Люсю на закате, на пароходе, на корме белоснежного судна и мечтать даже боялся о такой женщине.
Надышавшись, да и дав полюбоваться мужу собою, — глазами любят, как дети малые, ну и пусть, раз нравится! Надышавшись и отдышавшись, Люся прихватила со столика пачку сигарет, зажигалку и пепельницу, принесла в постель, положила щедро на стул, заменявший им на даче прикроватную тумбочку. Сделала широкий жест: кури, если хочешь, — а сама снова юркнула под простыни и прильнула к горячему Петрову, теперь захотелось согреться.
Петров благодарно и облегченно вздохнул и с наслаждением закурил, следя за тем, чтобы дым улетал в окошко и не тревожил маленького, спящего так безмятежно.
— Да, Люся, домик в Вырице. У тебя роскошная квартира, я ее очень люблю, но город иногда утомляет, а здесь, мне кажется, и зимой чудесно, и осенью, и весной, не говоря уж про лето! Мне надоели города, страны, приключения. Я хочу пожить на одном месте, я хочу видеть, как растет трава, как наливаются на моих глазах яблоки, как выпадает первый снег и как тает последний сугроб в моем дворе. Я хочу видеть, как, на моих глазах, растет сын, на моих глазах, а не на глазах воспитателей элитного детского сада или языковой школы-интерната. Я хочу, чтобы ты была рядом всегда, и тогда я никогда не замечу, как ты стареешь, а я теряю силы. Глупости говорю? Эгоизм проявляю? Не пугайся любимая, я просто мечтаю, — Петров погрустнел немного, повернулся на спину, курил, молча, глядя как извивы сигаретного дыма сливаются с узором досок над ним.
— Дауншифтинг, — рассмеялась чему-то Люся. — Я вышла замуж за дауншифтера!
— Но не за дауна же, правда?
— Нет, Петров, ты не даун. Ты умнейший мужчина на свете. Книги я смогу писать и здесь. Работать над монографиями тоже. Библиотеки больше не так уж и нужны, когда есть Интернет. Полевые исследования буду проводить на вырицком базаре и в цыганском таборе. Или среди таджиков, строящих коттеджи новым русским. Да и новых русских, которым нужен психолог, здесь на каждом шагу! — Не понять было, или Люся зло иронизирует, или говорит всерьез.
Петров напрягся, но тут же снова расслабился. Пусть все будет так, как хочет Люся. Она молода, ей еще интересен мир, она еще только в теории знает, что весь мир умещается в росинке на цветке, и чтобы понять тайны человеческой души и мироздания в целом вовсе не нужно суетиться в муравейнике больших городов. Сердце ее еще не устало от суеты. А Петров не мог поверить, что всего лишь третий год живет в России. Эстония ушла не то, что на окраины его сознания, она вообще испарилась из памяти и всё. Андрей Николаевич слился с Россией так незаметно, так буднично, несмотря на череду важнейших и захватывающих событий в судьбе своей, что жизни вне Родины теперь и представить не мог. Оставалось найти место внутри России. Он нашел — где, он нашел — с кем, осталось еще решить — как жить.
