Иван Шевцов - Любовь и ненависть
Про кино и про жену я уже забыл, даже позвонить ей не успел. Хорошо, что с Ириной у нас, так сказать, смежные профессии — оба стоим на страже жизни и здоровья человека. Она меня понимает, знает, что такое служба, долг. На флоте ведь тоже большую часть времени офицер проводит на корабле. И все же, думаю, мало удовольствия стоять возле кинотеатра с билетами в руках, ждать меня и не дождаться. А потом сидеть дома и волноваться, гадать, что со мной могло случиться. Не каждая жена готова с этим мириться. И не так уж много энтузиастов, решившихся посвятить свою жизнь нашей трудной, сложной и не всегда благодарной профессии. Именно энтузиастов, патриотов и гуманистов, посвятивших свою жизнь борьбе с той нечистью, которая мешает людям жить. Да, да, гуманистов, ибо что есть более гуманное, чем спасать жизнь человека, защищать слабого, предотвращать несправедливость, охранять имущество и покой граждан? Тут нужно, впрочем, как и везде, призвание. Случайные люди у нас долго не задерживаются. Придут, понюхают и уйдут. Официально это называется "текучестью кадров". Причина, на мой взгляд, простая: работы много, заработки небольшие. Обидно, конечно, ведь большинство наших оперативных работников — люди с высшим образованием, в прошлом офицеры Вооруженных Сил. И честное слово, наша профессия достойна лучшего к себе отношения. Когда-нибудь это поймут, и глубокий смысл крылатой фразы Маяковского "Моя милиция меня бережет" дойдет до сознания и сердца каждого гражданина, и тогда авторитет стража порядка поднимется на высоту всенародной любви и уважения. Человек в синей шинели станет символом порядка, порядочности, справедливости, неподкупности и нравственной чистоты. Я не говорю уже о мужестве и отваге. Это до того элементарно и привычно, что само собой разумеется. И придет время, когда наши мальчишки будут мечтать о синей фуражке, как я когда-то в детстве грезил о тельняшке и якорях.
Сегодня мне кажется, что я давным-давно служу в милиции, с самого детства, хотя это вовсе не значит, что флот и море я начисто вычеркнул из памяти сердца. Такое не забывается, оно навсегда — как память о любимом учителе, и я с гордостью могу повторить вслед за Василием Алексеевичем Шустовым: всем, что есть во мне хорошего, я обязан Военно-Морскому Флоту. Трудно даже сейчас сказать, что было главным в моем решении пойти в милицию. Встреча со Струновым? Пожалуй. Но не только. Когда из Москвы мы поехали в деревню к моей матери, я уже не пытался гнать от себя неотступные и до боли острые мысли о преступности, преступниках и их жертвах. Они преследовали меня повсюду и одолевали, требуя каких-то действий. В нашем селе я встретил участкового уполномоченного милиции. В иное время я просто бы не обратил на него внимания, как не обращал до того много раз. А тут нет, что-то заставило меня познакомиться с ним и разговориться. Мы сидели на траве под яблонями возле нашей школы, притихшей, пустынной, какой-то сиротливой в летнюю пору. У меня щемило сердце от воспоминаний детства, а участковый — это был старший лейтенант лет тридцати, худой, поначалу, как мне показалось, не очень общительный человек из армейских старшин, — отвечал на мои расспросы о местных происшествиях.
— Да хватает. Всякого хватает и у нас, — говорил он глухо, отрывисто, как бы без особой охоты и надобности.
— И серьезные есть? — любопытствовал я.
— Что значит серьезные? Все зависит от точки, как смотреть. Работы хватает — не жалуемся.
— Хулиганство, воровство? — пробовал я его расшевелить.
— И воровство. Как говорится — ярмарки без кражи не бывает. А жизнь чем не ярмарка? На прошлой неделе случай был — прямо анекдот, хоть в «Крокодил» пиши. Пьяный прицепщик в сельмаг забрался ночью. Сломал замок и давай там шуровать в потемках. Нащупал поллитровку — из-за нее, собственно, и замок взломал, там же, как говорится, не отходя от прилавка, выпил ее, закусил селедкой и уснул. Прямо в магазине на валенках. Наутро приходит продавщица и застает такую картину: замок сломан, а вор преспокойно спит на валенках. Комедия…
Угрюмый старший лейтенант теперь весело, даже как-то по-ребячьи озорно смеялся, обнажая вставные металлические зубы. И снова продолжал уже с большей охотой, без надобности растягивая слова:
— А в прошлом году в городе, в нашем райцентре, в универмаге еще похлеще случай был. Там вор на пальто позарился. Все, значит, примерял, примерял, не мог по себе подобрать — это не нравится, то не подходит. А как только продавщица отвернулась, он быстренько ускользнул в новом пальто, а свое там же в магазине на вешалке оставил. Смех одни.
— И его, конечно, потом нашли по оставленному пальто, — догадался я.
— Да это-то ладно, нашли бы и по пальто, не Москва, в нашем районе все на виду. Тут дело еще посмешней: в кармане пальто его паспорт нашли. Вот до чего примитивный вор пошел. Ворует и паспорт свой оставляет.
Все, что он рассказал, похоже было на анекдот, я даже подумал, что плутоватый старший лейтенант решил немножко развлечь меня ходячими небылицами, но слушал его с любопытством.
И долго, наверное, старший лейтенант еще рассказывал бы мне районные были, если б не помешала одна женщина, уже довольно пожилая, почти старушка с виду, тихонькая такая, робкая, но дотошная. Подошла к нам как-то совсем незаметно, поздоровалась ласковым певучим голоском и обратилась к участковому:
— Николай Николаевич, может, вы бы там с кем-нибудь поговорили?
— О чем, Романовна? Говорить-то о чем? — Участковый вскинул на нее быстрый и мягкий взгляд.
— Да все о батюшке. — Старуха приняла почтительный вид.
— А что случилось? Опять пьяным на сцену вышел, или как она по-вашему, сцена-то, называется? Амвон, что ли? Так на то и пословица есть: хочешь знать, где хорошее вино, спроси у попа. — Маленькие круглые глазки участкового задорно засверкали, он, надо полагать, догадывался, о чем пойдет речь.
— Может, и пьяный, а и то правда, — согласилась старуха. — А хоть и тверезый, ему все одно, потому как охальник, а не поп. Шалопутный. Вчерась молитву служит, а там детвора с улицы зашла, расшумелась. Известно, дети — они и на собрании и в кино озорничают. Так он на них как закричит, прости господи, да по-матерному, а на Петрейкова хлопца: "Эй ты, ублюдок, выматывай к…" — старуха стыдливо запнулась и потом вполголоса добавила: — к такой-то матери. Вот истинный бог, так и сказал. С амвона по матушке. Где ж такое видано, чтоб поп в церкви матерился? Богохул это, а не поп.
Николай Николаевич вдруг разразился заливистым хохотом, выговаривая сквозь смех:
— Ай да поп, ай да батюшка! С амвона по матушке.
— Я его посовестила, — продолжала жаловаться старушка. — Что ж вы, говорю, рази ж такое позволительно? Это ж великий грех. Так он меня за эти самые слова взят да за упокой и помянул. Вот. За здравие надо, а он за упокой. Будто бы по ошибке, а я знаю, что и совсем нарочно. Да еще говорит: "Ты чехов читала?" А нашто мне его чехи. И что у них там такое написано? Я женщина неграмотная.
Я догадывался: поп-озорник посоветовал рассказ Антона Павловича Чехова прочитать. Отсылал, так сказать, к «первоисточнику». Лейтенант не обратил внимания на чеховскую «деталь» и резюмировал, продолжая смеяться:
— Отомстить решил. Не любит поп критики. А кто ее любит, сама рассуди, Романовна?
— Ты уж поговорил бы, Николай Николаевич, в своем райкоме, пусть бы нам партийца прислали, чтоб он тут порядок навел. Ну? А то что ж это такое? В алтаре зеркало держит и девкам моргает. Куда это годится!
— Так ведь церковь-то у нас отделена от государства, райком вам ничем не поможет, — отрубил лейтенант.
— А ты поговори, — настаивала старуха с заискивающей учтивостью.
— А что говорить? Вот если б он хулиганил, тут бы и милиция вмешалась.
— И надо, чтоб милиция, — согласилась старуха. — И хулиганил. А материться в церкви при народе — это как? И хулиганство. А то что ж? И по закону по вашему не дозволено.
— Нет, Романовна, ничем не могу помочь, сами разбирайтесь. Ваш поп — делайте с ним, что хотите. Прогоните его, найдите себе другого, если не можете без попа обойтись. С кадрами, я вижу, у вас не того. А, Романовна?
Она ушла не простясь и, кажется, обескураженная тем, что нигде нельзя найти управу на «охальника-попа», к которому она питала личную обиду.
Лейтенант своими рассказами укреплял во мне посеянные Струновым зерна. Я твердо решил пойти работать в милицию.
Преступники и их жертвы… Они не выходили у меня из головы, не давали покоя. Почему и как становились люди на путь преступлений, что их толкнуло или побудило? Я пытался анализировать, но у меня тогда не было достаточно фактов и глубокого знания причин и мотивов преступлений. Теперь другое дело — за год работы в столичной милиции мне довелось столкнуться с самыми неожиданными сторонами человеческой низости, подлости, которую мы называем уголовщиной.
