Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
Помню — мы жили тогда в Сухуми, — пришла грузинская массовка получать свои три рубля к нашему бухгалтеру Софочке.
Каждый принес большой букет цветов и бутылку шампанского. Правда, тут дело было в Софочке — милое лицо, осиная талия и необъятная белая грудь.
Но вернемся к прерванному разговору.
— Пушкин, дай рабочих…
— Хорошо, — отвечает Пушкин. — Вот я женюсь на Милочке, она родит мне рабочего, и я тебе его дам.
Как-то при нем заговорили: мол, трудно достать двухтомник Михаила Чехова…
Пушкин:
— А я видел на прилавке в магазине.
— Что же не купил?
— А я смотрю: Михаил Чехов. Думал, опечатка.
Сейчас Пушкин сдал. Грива волос стала седой, половину зубов съел вместе с шашлыками; денег нет. Да их и никогда не было, так что разницы он не ощущает. Но чувство юмора не потерял. Единственное, что огорчает — пошутить не с кем. Настоящая Одесса, веселая и находчивая, разъехалась, разлетелась по белу свету. Кто — на Брайтон-Бич, кто — в Хайфу, а кто — в Москву. Неистребимый дух Одессы, с которым и советская власть за восемьдесят лет не смогла справиться, новая украинская власть истребила за каких-то десять-пятнадцать лет.
Когда я изредка залетаю в Одессу, Пушкин с надеждой спрашивает:
— Ну что, привез что-нибудь новенького?
Имеется в виду анекдот или хорошая шутка.
«Фиговые времена»
В центре Одессы, рядом с Оперой, стоит знаменитый Лаокоон (мраморная копия), созданный родосскими скульпторами еще до христианской эры. Лаокоон с сыновьями, обвитые змеями, разумеется, обнаженные — с мужскими достоинствами на виду.
В пятидесятых годах в город приехала комиссия. Партийная дама, увидев трех голых мужиков, смущенно потупила глаза и сказала: «Нельзя ли это… как-то прикрыть…»
Угодливые дураки отбили «крантики» и заменили алебастровыми фиговыми листочками.
Наступили семидесятые, более свободные времена. «Крантики» решили вернуть на место, объявили чуть ли не конкурс… Победил один скульптор, у него в письменном столе лежали отбитые «крантики» — когда-то сохранил на память.
Тимофей Левчук
«Великий» украинский режиссер Тимофей Левчук навсегда останется в истории украинского кинематографа.
Как герой анекдотов. Ничего путного он не снял, но вечно попадал в какие-то истории.
Однажды осенью Левчук выбирал место для съемки. Широкая бескрайняя степь. Прохладно. Стоят автобусы, съемочная техника, группа — человек пятьдесят. Ждут.
А Левчук все ходит по степи, ищет кадр. Казалось бы, ставь камеру в любом месте и снимай — вокруг один и тот же пейзаж.
Кого уж он там изображал, Великого кобзаря или Александра Довженко, но все ходил по степи с вдохновленным лицом, опираясь на суковатую палку. Наконец остановился, стукнул палкой о землю, сказал:
— От туточки и будемо сныматы…
И провалился по пояс в яму с говном.
Летом на этом месте стояла кошара с пастухами, они вырыли яму для отхожего места. Уходя, присыпали яму землей…
Артистка
Я ее присмотрел еще в очереди к трапу самолета. Скромная провинциалочка, одета бедновато, толстая книжка под мышкой, ни саквояжа, ни женской сумочки. Но стать!.. Русые волосы, простое русское лицо, высокая белая шея с родинками у ключиц, крепкая грудь, бедра… Таких надо в кино снимать, терпеть не могу нынешних «селедок»…
Я летел на Камчатку. Ученые предсказали извержение потухшего вулкана Толбачек. А мне как раз были нужны кадры извергающегося вулкана для нового фильма.
В самолете места наши оказались с ней рядом. Едва погасло табло, я закурил сигарету. Стрельнула глазом в мою сторону. Держится отчужденно, уткнулась в книжку.
Я достал вторую сигарету.
— Позволите?
— Курите уж…
— А вы?
Посмотрела на меня внимательно. Неловкими пальцами вытянула из пачки сигарету.
— Чем это вы так увлечены?
Захлопнула книжку, показала обложку. Станиславский, «Моя жизнь в искусстве».
— О! Тогда я все про вас знаю. Ездили поступать в театральное училище? Так? Провалились…
Улыбка милая, простая. Осветила лицо и погасла, только в глазах еще дрожат отблески света.
— Поступила. Только в другой институт. Педагогический имени Крупской.
— Вот те нате…
— А что делать? Там все по блату. Папа — режиссер, мама — артистка, дядя — гардеробщик в театре. Надо уж или гору талантов иметь, или «свою руку»…
— А вы сами про себя как думаете? Есть у вас талант, нет?
— А конечно, есть, — посерьезнела она. — Иначе бы не удумала в такую-то даль ехать. Я пою хорошо, на аккордеоне играю… Передразнивать кого хошь могу…
— Тогда надо добиться своего. При чем здесь педагогика…
— А я и добьюсь. Поучусь вот годик, присмотрюсь, куда-чего… Обтреплюсь малость в столичной-то жизни. Нахальства наберусь. Чего я в своем Усть-Камчатске-то видела…
Я рассмеялся. Ах, хороша девка! И ведь станет, рупь за сто ставлю, что станет артисткой, добьется своего.
— Чего смеетесь? — спросила строго.
— Да нет, я так… По-доброму. Ты, наверное, и в самом деле способный человек. Тебя и сейчас можно снимать в кино, без всяких институтов. Хороший типаж…
— А неужели! Эта Теличкина-то ваша… Звезда! Господи, мямля! В минуту три слова едва выдавит… А у тебя нет знакомых-то в кино?
— Есть, почему же… Есть и в кино…
— Свел бы. Помочь не помогут, дак хоть присоветуют чего…
— Можно…
Она посмотрела подозрительно.
— А не обманешь бедную девушку?
— Тебя обманешь, — развеселился я. — Ты вон какая.
— Какая?
— Рациональная, что ли…
— Что своим умом живу? Рация-то — ум по-латыни, так ли?
— Скажем, так…
— Иначе-то пропадешь. Если на дядю с тетей будешь надеяться. Я вот и на твой счет не обольщаюсь. Чего тебе до меня. Однако и от помощи отказываться грех.
Неумело, очень уж осторожно потыкала сигаретой в пепельницу, развернулась ко мне, чуть приблизилась, и очень доверительно:
— У меня, знаешь, большой недостаток есть. Все время на себя чужими глазами смотрю. К примеру, стою перед комиссией, басню читаю, а сама их глазами себя вижу: господи, до чего же нескладная! Колени дрожат, руки плетьми, лицо в пятнах пунцовых, и одета не так, и стрижена не так… Откуда же легкости или, вот как Станиславский пишет, раскрепощенности появиться?.. Или, скажем, с тобой… Ты ведь как думаешь: ага, девчонка из Усть-Камчатска, всю жизнь с медведями жила, чего с ней церемониться. И сразу на «ты». А раз у тебя такой мой образ сложился, я уж и играю его. Ты мне «ты», и я тебе «ты». И не хочу, а играю. И курю вот, и верчусь перед тобой…
А ведь правда. Я смущенно закашлялся:
— Что ж, раз уж так получилось, давай закрепим. Не на «вы» же теперь переходить.
— Да нет, у меня не получится. Это я так… В роль вошла. Вы вон какой… Взрослый.
— Ой! — обиделся я. — Скажите, пожалуйста! Сколько тебе?
— Девятнадцать.
— А мне сорок. Разница всего-то двадцать один год.
— Вон сколько! Пять пятилеток! Если каждую в четыре года.
— Ну, погоди. С годами эта разница начнет уменьшаться. Когда тебе будет шестьдесят два, мне только восемьдесят три…
Она засмеялась, протянула руку:
— Люба.
В Петропавловске мы расстались по-родственному, и пути наши разошлись. Ей добираться в свой Усть-Камчатск, а нам — в глубь полуострова, в страну вулканов.
Ученые не ошиблись. Произошло извержение. Но взорвался не сам Толбачек, земная кора раздвинулась рядом с Толбачеком на совершенно ровной местности.
Мы опоздали. Погода, вертолеты… Словом, когда добрались, новый вулкан уже работал, уже был конус высотой метров триста, по склонам его текли огненные реки, каждые три-четыре секунды раздавался взрыв и десятки тонн расплавленной магмы вырывались на поверхность. Некоторые куски породы взлетают так высоко, что падают уже не на склоны конуса, а вокруг него, как раз туда, где работают вулканологи. Тогда кто-то из ребят кричит: «Бомба!» Все поднимают голову вверх.
Вот она летит прямо на тебя — тяжелый кусок раскаленной породы. Не двигайся, не беги. Подожди еще секунду. Когда станет ясно, что бомба направление не изменит, сделай шаг-два в сторону. И она падает рядом, подняв столб пепла.
Прошло лет двадцать. Однажды в мой кабинет на «Мосфильме» врывается женщина. Красавица! С крупными формами, с открытым русским лицом, с гладко убранной светло-русой прической. Легкой походкой приближается к моему столу, говоря на ходу:
— Вам провинциальные артистки не нужны?
— Нужны, — отвечаю. — Особенно с такой статью.
— Ну вот она я…
— К сожалению, снимаю фильм, где одни мужики…
— А помните, как мы с вами на Камчатку летели?
