Инга Петкевич - Плач по красной суке
Кто-то фыркнул, и все, как тараканы, бросились врассыпную хохотать по своим углам.
Кто это сделал — мы так и не узнали (разумеется, не Клавка — это был не ее почерк), но с этого момента началась история Клавкиного падения.
В тот же день старый маразматик вызвал к себе в кабинет Нелли и имел с ней продолжительную беседу. Нелли вернулась с аудиенции зареванная и с порога объявила, что Клавка может подавать заявление об уходе, потому что Нелли ему все рассказала.
— Но что ты могла ему рассказать? — заорала Клавка.
— Все, все, все!.. — рыдала Нелли.
Ее кое-как успокоили, и она призналась, что рассказала старому идиоту всю историю изнасилования в нашей бабской интерпретации: и про вождей, и все прочие детали и подробности. Клавка, которая и сама впервые слышала эту историю в такой художественной обработке, от удивления лишилась дара речи. Она сидела на стуле посреди комнаты с таким лицом, что на нее страшно было смотреть.
— Ой, не могу, держите меня! — пронзительно заревела она. — Порву как кильку! — Клавка медленно поднималась, машинально шаря по столу руками в поисках предмета, которым можно запустить в Нелли. Глаза ее налились кровью, она тяжело дышала, и было видно, что она действительно может убить, если ее перед этим не хватит удар. Бабы заверещали и повисли на Клавке. Кто-то предусмотрительно уволок прочь Нелли.
Как и следовало ожидать, истый службист этого дела так не оставил. Он настрочил куда следует соответствующие доносы и во всеуслышание объявил, что мы утратили бдительность и пригрели на своей груди гадину, махровую контру, врага народа, диссидентку и так далее и тому подобное.
Обвинять Клавку в диссидентстве было глупо и подло. Более верноподданническую натуру трудно было среди нас отыскать. Клавка свято верила в высокие принципы нашего государства. Равенство, братство, свобода и справедливость не были для нее пустой трепологией. Именно благодаря своей вере она очертя голову бросалась в бой со всякого рода несправедливостью, жестокостью, хамством и прочими пережитками. Ее революционно-склочные инстинкты были как раз органическим проявлением ее верноподданничества. Она слишком близко к сердцу принимала все пороки и недостатки нашего общества, они возмущали ее до глубины души, и, как истый рыцарь революции, современный Дон-Кихот, она бесстрашно бросалась в бой, не замечая, что давно воюет с ветряными мельницами.
Поэтому немудрено, что, услышав подобную клевету в свой адрес, наша комсомольская богиня взвилась не на шутку и тут же настрочила куда следует донос на старого маразматика. Она обвинила его в склочничестве, шантаже, похоти, клевете и глупости, доказывая тем самым, что он не имеет права руководить людьми. Клавка свято верила, что наверху разберутся и справедливость восторжествует. Но ее беда, и даже трагедия, в том и заключалась, что она верила свято, к тому же слишком долго не пересматривала своих высоких принципов и не ловчила. По глупости и наивности она не заметила, что времена изменились. Миновал культ, но лозунги, принципы, воззвания и призывы — вся эта пустопорожняя трескучая брехня — остались прежними, и надо было кому-то их выкрикивать с трибуны. Уже мало кто соглашался заниматься этим добровольно, на чистом энтузиазме, теперь за услуги положено было платить.
Директор типографии умел и любил говорить с трибуны — ему не было цены. Он любил выступать на совещаниях, пленумах, симпозиумах, и за это ему прощались все его мелкие пакости и подлости. Да что там говорить, я знаю массу случаев, когда за такое умение людям прощались даже преступления. Просто человек со скандалом увольнялся с одной номенклатурной должности и тихо переводился на другую, не менее важную и доходную.
Таким образом, дело Клавки было заранее обречено, и она с треском проиграла свой процесс. Ее судили общественным судом при участии большого партийного руководства. Выволокли на свет все ее прошлые сомнительные подвиги на флоте и на стройке: судимость, несколько алкогольных приводов — словом, всю грязь и подноготную, почему-то начисто забыв ее комсомольские заслуги, целину и строительные отряды. Клавку судили только как злостную склочницу, хулиганку, пьяницу и дебоширку, и даже шантажистку. Ей поставили на вид, занесли в личное дело, пригрозили выселить из Ленинграда. Словом, Клавка получила на полную катушку.
Это судилище, этот позор сломили железобетонную Клавкину натуру. Она замкнулась в себе, озлобилась, скурвилась, стала пить по-черному, дебоширить и материться, правда уже не в стенах нашего заведения. Она начисто пресекла свою общественную деятельность и уже принципиально никому не помогала и ни в чем не участвовала. Из уборщиц ее не уволили, потому что очень трудно было найти ей замену. Терпели ее угрюмое брюзжание, злобные взгляды и выпады.
Тогда же, в довершение своих бед, Клавка загремела на пятнадцать суток. Репортаж с места происшествия вела Клавкина подруга Люся Брошкина. Вот как выглядела эта история в ее интерпретации.
Шла Клавка по улице, совершенно трезвая, и вдруг увидела, как два милиционера колошматят вполне приличного человека. Человек плачет и взывает о помощи к прохожим, но те, как им и положено, проходят мимо… Ну Клавка подскочила и недолго думая отметелила всех этих негодяев по мордам кошелкой. Менты так опешили, что выпустили человека, который тут же смылся. Заметив такой факт, блюстители порядка очень обозлились, набросились на Клавку с руганью и даже побоями, так что она еще некоторое время отбивалась от них своей авоськой. Потом ее все-таки скрутили и повели. По дороге она во всю свою луженую глотку орала «Варшавянку» и прочие революционные гимны.
— Вихри враждебные веют над нами, злобные силы нас злобно гнетут, в бой роковой мы вступили с врагами, нас еще судьбы какие-то ждут! — вопила Клавка.
За ними шла толпа.
В отделении милиции ситуация прояснилась. Оказалось, что благодаря Клавкиному вмешательству менты упустили довольно важного преступника.
— Ну и дураки, — сказала им Клавка. — Растяпы и болваны. Вам только с бабами воевать, а преступники от вас всегда сбегут.
Ее запихали в камеру к проституткам, которых она тут же научила петь «Вихри враждебные…». Они так орали, что возле участка все время толпились любопытные. Потом они чистили лед на улицах и все время вопили свой гимн. Прохожие удивлялись, и менты вынуждены были перевести их на овощную базу. Там в подвалах они тоже вопили, но уже никому не было слышно.
Эти бляди Клавку страшно полюбили, выбрали ее старостой и даже клялись изменить свой образ жизни. Словом, к концу недели Клавка разложила им весь коллектив — скромные бляди превратились в буйных революционерок. Перепуганные милиционеры не знали, как избавиться от Клавки, и однажды ночью, втихаря, просто вышвырнули ее вон из каталажки. Бляди рыдали ей вдогонку, корили, что бросает их на произвол судьбы, хотя обещала вместе бороться за правое дело.
На службе Клавке грозила очередная проработка с возможным увольнением, но тут вступилась наша общественность. Многим понравилась история, которая приключилась с Клавкой, и мы вступились за нее и отстояли.
Тогда же в благодарность за участие и сочувствие Клавка ко мне привязалась. Она стала частенько захаживать к нам домой, оказывала всякие бытовые услуги, и я имела возможность подробнее ознакомиться с ее чудовищной биографией.
Итак, Клавка уже три раза была замужем и имела троих детей.
Впервые она сочеталась браком в бытность свою комсомольской богиней. Женихом ее был студент-политехник. Им устроили комсомольскую свадьбу, на которой было очень весело. Больше ничего членораздельного про тот свой брак Клавка сказать не могла, — как видно, запамятовала за давностью лет. Сына, который родился от этого брака, долгое время воспитывала свекровь-профессорша, в результате чего он вырос барчуком и белоручкой, и теперь, когда профессорша умерла, Клавке с ним одни мучения: ничего не умеет делать, хандрит и скучает.
— Вот какая петрушка! — в сердцах сокрушалась Клавка.
Вторым мужем Клавки был моряк-полярник. Свадьбу тоже праздновали — в Мурманске три дня гуляла вся гостиница для моряков. Потом моряк уехал в отпуск на родину (Клавка забыла поинтересоваться, куда именно) и пропал с концами. Больше она его не видела. Однако от этого кратковременного брака тоже родился ребенок — прелестная девочка, которая почему-то тоже исчезла в неизвестном направлении, как только Клавка вернулась из заключения.
— Вот какая петрушка!
Вернулась Клавка с новым мужем-татарином, которому дала ленинградскую прописку, а он в благодарность привел прямо к ней в дом свою татарскую невесту с ее родней и даже пытался отсудить жилплощадь. Только не на такую нарвался, от нее, Клавки, так просто ничего не отсудишь.
