Эрик Шевийар - Краба видная туманность

Но полдень еще впереди, а все десять его пальцев уже кровоточат.

Краб ничего не понимает, он только что трижды пересчитал свои волосы, а результат всякий раз разный. И в самом деле очень трудно накоротке познать самого себя. У лысых огромное преимущество. Впрочем, достаточно познать одного из них, чтобы знать всех. Но Краб-то такой таинственный, такой волосатый. Он, однако, упорствует, он хочет знать, он начинает заново: один, два, три…

Это забавное недоразумение глупейшим образом повлекла за собой путаница, произошедшая при рассылке уведомлений. В результате приглашенные на крещение Краба оказались в церкви, где на самом деле по нему шла заупокойная служба, тогда как траурная процессия с достоинством вступила в другую церковь в тот момент, когда священник благословлял союз Краба с его юной невестой, а заполнившие третью церковь приглашенные на свадьбу в изумлении разглядывали крохотного запеленутого Краба, который явно не прочь был остаться холостяком и брыкался и вопил над купелью как проклятый.

Сегодня над этим можно посмеяться, но каждому сжала сердце тоска.

Пирамиды переживут Краба, но вот засвидетельствуют ли они его пребывание на этой Земле? Как в этом увериться?

На первый взгляд ни за что не скажешь, но Краб делает все, что может, чтобы стать человеком, настоящим человеком. Человеком во всех смыслах этого слова. Совершенным человеком.

Увы, у него довольно расплывчатое и фрагментарное представление об этом немаловажном персонаже, поскольку окрашенное одновременно и любопытством, и ужасом созерцание своего собственного тела — то сгорающего от желания, то снедаемого голодом, а то и скованного по рукам и ногам холодом — способно дать ему самое немногое: по зрелом размышлении, все это — не более чем отдельные стороны одной и той же наблюдаемой под разными углами личности, все сложности которой он хотел бы охватить единым взглядом. Но человек никогда не является вполне самим собою, в том числе и тогда, когда желание, голод и холод осаждают его одновременно. Итак, прежде всего Краб предполагает изучить себя в каждом из присущих ему состояний, он учтет все перепады своего облика, незначительные, но бесконечные метаморфозы, связанные с возрастом, полом, национальностью и прочими особенностями — временем года, изношенностью, хирургическим вмешательством.

Предельно добросовестный — вы его знаете, — Краб лично экспериментирует с этими бессчетными аватарами, ни одну не ущемляя, воплощает их все сразу, невообразимый и, однако же, единственно реальный, целый и цельный, представляющий все человечество человек, одновременно и старик, и роженица, симпатичная рыжая лысая высокая и худая крошка семи лет от роду, с черными как смоль волосами и седеющей бородой мускулистого, безволосого и тучного патриарха в толстых очках и с гулким баритоном, курносым орлиным носом, греческим профилем и проницательными глазами, обнаженного за вычетом набедренной повязки из перьев и тепло укутанного… Влезая в шкуру этого мученика, Краб не в силах удержаться от гримасы.

Таким он и отважился выйти на улицу, и тут же понял, что предпринятые усилия завели его слишком далеко, туда, где уже нет надежд на солидарность, что он так же одинок, как и ранее, среди людей, людьми не являющихся, людьми едва-едва являющихся, разве что в первом приближении, недоделанными, наполовину животными, по-детски упрямыми недоумками, напыщенными обезьянами, сомнительными типами, неловкими потребителями, новичками, со скрипом в суставах как попало берущимися за дело, полными дилетантами по сравнению с ним — таким от природы безошибочным, таким убедительным — как ни взгляни, с любой точки зрения, пример для подражания, бюст, образец для распространения по школам и звездам, наряду с лягушками, листьями платана и кристаллами кварца.

Краб поддерживает форму. Не курит и не пьет. Бережется, дабы протянуть подольше. Пусть он в этом и не сознается, его тайная надежда — продержаться до конца света.

Но спустя совсем немного времени, соскочив однажды поутру с кровати, Краб с неприятным изумлением вынужден был констатировать, что у него отсутствуют ноги, исчезли обе, от бедра и до ступни. Он был задет, как будто смутно предчувствовал, что это так или иначе осложнит ему жизнь.

Той же ночью без его ведома ему отняли и левую руку, но, проснувшись, Краб поначалу этого не заметил. По правде говоря, и сегодня, спустя три недели после операции, он остается об этом в неведении. Не надо забывать, что Краб в буквальном смысле слова безработный. Чтобы справляться с текущими делами, ему с лихвой хватает правой руки. Конечно, рано или поздно он обнаружит, что левой у него больше нет, но произойдет это по чистой случайности. В один прекрасный день он вскользь это заметит. Быть может, ввиду отсутствия четких воспоминаний о работе или пожатиях этой руки он, поразмыслив, даже засомневается, а была ли вообще у него левая рука, а потом быстро убедит себя, что для такого, как он (во многом и довольного, и недовольного одной-единственной головой), единственная рука куда ценнее, чем две, — он отрежет себе ухо, выколет глаз, с тем чтобы легче и оперативнее направлять все свое внимание на ту или иную точно определенную точку благодаря этому новому минимальному функциональному обеспечению, доступному по своей простоте даже ребенку и избавленному от излишней загроможденности, что позволяет непосредственно вмешиваться во все прямо на месте, не рискуя отвлечься, распылиться или запутаться из-за использования прилагаемых к здоровому телу существенных средств, зачастую непропорциональных незначительным повседневным событиям, с которыми они призваны иметь дело.

Все это говорится к тому, что хирурги могли бы все-таки оставить Крабу одну из ног, левую или правую, по своему выбору.

Неужели вы сможете поставить в вину Крабу, такому, каким вы его видите, наполовину прикованному к постели калеке, его ухищрения? Это для него воздушный змей. Он все разматывает и разматывает нить, но крепко держит катушку. И не отпустит ее.

Родился Краб в тюрьме, более того, в гнуснейшем застенке. Его мать находилась там по причинам, которые и сегодня остаются ему неведомыми.

Прошло несколько лет, ибо его мать была осуждена на долгий срок. Наконец, одним прекрасным утром стражник отпер дверь застенка и уведомил заключенную, что она свободна.

«Ну а ты остаешься», — добавил он, отталкивая Краба, который собрался было последовать за матерью. Та уронила в знак собственного бессилия руки и, перед тем как закрыть за собою дверь, с глубокой печалью ему улыбнулась.

Краб заартачился: почему и по какому праву его с самого рождения держат под замком? Но начальник тюрьмы объяснил, что как раз с момента его рождения, то есть пока он прозябал за решеткой, число преступлений и убийств в округе значительно уменьшилось, причем в такой пропорции, что о простом совпадении не могло быть и речи. Тщетно напоминал Краб; что в период этих преступлений он еще не родился: попробуйте предоставить доказательства или очевидцев своего несуществования. Ему посоветовали изменить стратегию защиты. Он признал себя виновным, и справедливость была восстановлена: под прочувствованные аплодисменты его приговорили к пожизненному заключению. Покидая судебное заседание, все казались очень довольными. Более того, у людей словно гора упала с плеч. Таким как Краб самое место в тюрьме.

Болезненно само по себе? нет, честно говоря, вы ничего не чувствуете, но это вас не отпускает, мешает, лишает многих радостей: невозможно пошевелиться, когда вы, как Краб, одной ногой застряли между небом и землей: и все из-за того, что вам случилось некстати оказаться тут в тот самый миг, когда происходила их стыковка, плотная смычка краев по единой круговой линии — вы так и останетесь всю свою жизнь на горизонте. После нескольких бесплодных попыток (смехотворных или патетических — толком никогда не разберешь) Краб больше и не пытался высвободиться. Там он и состарится.

Вчера у Краба весь день болел живот: желудочные колики. У него давно уже не болел живот, не было желудочных колик. Так что, очевидно, все шло к тому, что рано или поздно у него снова разболится живот, начнутся те самые желудочные колики, от которых он промучился вчера целый день.

Этим утром Краб не испытывает никакой боли, зато не зазвонил сломавшийся будильник. У него давно уже не ломался будильник. Так что, очевидно, все шло к тому, что рано или поздно будильник снова сломается.

С большим опозданием Краб ставит на огонь кастрюльку с молоком и, убаюканный волнами своего туалета, не уделяет должного внимания молоку; оно убегает из кастрюльки, чего в жизни Краба давным-давно не происходило; так что, очевидно, все шло к тому, что рано или поздно молоко убежит снова.