Эрик Шевийар - Краба видная туманность

Позже, не отказываясь и от статуарности, Краб решил облегчить задачу историков и прочих грядущих паломников, оставляя повсюду, где проходил, следы своего пребывания. Прежде всего он украсил мемориальной доской портал родного дома, потом точно так же поступил с фасадами гостиниц, где останавливался на ночь, дабы увековечить это событие, — второе потрясение ждало хозяина гостиницы после его отбытия, когда горничная поднималась, чтобы убрать в номере, и обнаруживала, что доступ в комнату отныне преграждает красная бархатная лента вкупе с табличкой, недвусмысленно запрещающей посетителям прикасаться к чему бы то ни было. Школы и больницы, которые посещал Краб, получили его бюст — с предписанием выставить его на всеобщее обозрение в приемном зале.

Именно так объясняется происхождение тех бесчисленных статуй, что до сих пор возвышаются на каждом углу улицы или аллеи, и в чистом поле, и в заброшенных деревушках, жители которых никогда их не покидали; всех этих статуй, о которых никто и не догадывается, что они изображают почившего в безвестности много лет назад Краба собственной персоной. Итак, вот каким был сей полнейший незнакомец, чье имя выведено неизгладимыми золотыми буквами на фасадах старых жилых домов, — и прохожие воображают, что он был королем, и скорбят о не вошедшей в историю счастливой эпохе его правления, — или музыкантом — а музыка, судачат они, была в те времена что надо, — или поэтом — и что осталось бы от нашей литературы без его восхитительных стихов? — или живописцем — последним из великих, — или ученым — и какой науки! — или революционером — если бы только его послушали, — или префектом — который заботился не столько о своей карьере, сколько о благополучии добрых людей, — или героем отечества — а в людях подобного закала сегодня, не правда ли, большая нужда.

Краб оставил свое имя в истории, это факт. Но когда именно — великая тайна.

Биограф Краба затеял весьма долгосрочное предприятие. Он, впрочем, об этом знал, он знал, на что идет. Предполагалось, что на эту книгу уйдет лет пять, а то и больше. Ведь не существовало никакой биографии Краба — ни портрета, ни очерка, ни хоть какого-нибудь наброска, — и эту лакуну настоятельно требовалось заполнить. И биография предполагалась полная, исчерпывающая, которая ничего не оставляла бы в тени или на волю случая, во всем стремясь к объективности.

Для начала следовало собрать воедино все документы и личные свидетельства, все кусочки мозаики. Необходимо было посетить немало мест: дом, где Краб родился, сей театр его детства — театр марионеток, движимых большою, тяжелой рукой, — и сельское окружение; далее, возможную кормилицу (которую следовало отыскать) или, что гораздо правдоподобнее, возможного молочного брата, возможно, оставшихся в живых учителей, былых школьных однокашников и армейских сотоварищей, разбросанную по миру семью и друзей семьи, соседей, первую в его жизни женщину — восьмидесятилетнюю нынче девочку — и всех следующих, по очереди, вплоть до последней по счету. Биограф надеялся реконструировать и отцовскую библиотеку — по крайней мере, ее запретные полки. Он запросил относящиеся к Крабу материалы в самых разных учреждениях, включая медицинские, учебные, военные, исправительные. Не мешало бы собрать и его разрозненную переписку. Затем, чтобы самому пропитаться теми же пейзажами, той же средой, он отправился бы по его следам, последовал за Крабом в его странствиях по миру, прошел бы через пустыни и океаны, по далеким городам и альпийским тропам, шагая с ним нога в ногу, след в след. Ну да, такого рода предварительное расследование затянулось бы самое меньшее лет на пять, но благодаря ему биография Краба — надежно подкрепленная, точная вплоть до покрытых мраком, недоступных деталей — стала бы незаменимым для отсылок творением, подспорьем, которого нам сегодня так жестоко не хватает.

Ему, однако, пришлось отказаться от своего замысла после первого же дня изысканий, поскольку Краб, как выяснилось, родился мертвым.

Крестная положила ему в колыбель отрывной календарь, в котором было ровно столько листов, сколько дней будет в жизни Краба. Поначалу Краб добросовестно отрывал каждый день по листку и тут же его комкал, потом, забавы ради, стал отрывать их по два, по три за раз, а затем, то ли от скуки, то ли из вызова или играя, а может быть, просто по небрежности, несколько недель к ним не прикасался — так что на сегодня он уже не представляет, как далеко зашел. Возможно, вчера-позавчера он умер.

Не прослушав прогноз погоды, обещавший засилье холодов и нескончаемые дожди, Краб вышел из дому в рубашке с короткими рукавами и до конца дня наслаждался жарким летним солнцем — чисто по неведению. А мог бы хоть немного быть в курсе текущих дел.

На вопросы дня извечно отвечает все та же темнота. Краб на ощупь добирается до постели. Вытянувшись на спине, он наблюдает висящую снаружи луну (это она вращает в очке слухового оконца своим рысьим зрачком) — упорно, не мигая вглядывается в нее, концентрирует на ней, путеводной звезде и последнем клочке твердой почвы, все свое внимание, надеясь тем самым отвлечь собственные мысли от внутреннего притяжения, но ничто не помогает.

Каждый вечер все та же каторга: Краб должен пережить в горизонтальном положении события истекшего дня. Если их последовательность подчиняется, на его взгляд, неоспоримой логике и у него в уме все чудесным образом сцепляется друг с другом с самого утра и вплоть до этого момента восстановления в памяти, когда веревочка ловилась до конца, он засыпает. Но если в тот или иной миг, когда у него в памяти всплывет, спутав ровную нить, смущающая деталь, что-то заклинит, Краб проводит донельзя гадостную ночь. Поскольку любое действие имеет свою причину, он упрямо доискивается причины того инцидента, о котором идет речь, что обрекает его на пересмотр предыдущих событий, а те в свою очередь начинают представляться весьма и весьма таинственными, а затем и вовсе непонятными — наравне со вчерашними, если хорошенько присмотреться, — и Краб, оставив вскоре всякие надежды что бы то ни было прояснить, уходит назад все дальше и дальше: его собственное прошлое начинает казаться ему в высшей степени сомнительным, невероятнее грядущего, а те редкие воспоминания, каковые он обнаруживает и упорядочивает, возможно, не менее иллюзорны, чем пресловутые окаменелости, на основе которых палеонтологи подделывают мир (подивимся лишний раз их мужланскому самомнению) и которые тем не менее существуют под землей как таковые с начала времен — по образу и подобию прочих минералов, мрамора, например, или порфира, а ведь ни один серьезный археолог не заключает отсюда, что те остались от допотопных замков и храмов.

В конце концов Краб доходит до того, что задается вопросом, а жил ли он когда-либо вообще. Шрамы ему ни о чем не напоминают. Пупок тоже. Он одно за другим опровергает свои воспоминания как принадлежащие не ему, он доказывает это с озлобленностью экспертов, оспаривающих подлинность картин Леонардо: из года в год выявляются ошибочные атрибуции, составлявшие славу этого самозванца, из научного каталога его творений вырывается страница за страницей, при таком развитии событий эксперты скоро окажутся вынуждены признать, что Леонардо да Винчи вообще не писал картин и даже, продолжая свое мужественное предприятие по демистификации, что он никогда не существовал, что его отец и дед — не более чем вымышленные персонажи, как и все остальные предки, Винчи — воображаемый город, Италия — сказочная страна, Земля — фантастическая планета; и лишь тут, в чистилище уничтоженной Вселенной, Краб наконец-то обретает сон.

Краб, например, ничего не помнит о своем рождении. Только свидетельство матери позволяет ему утверждать сегодня, что он действительно родился, что он действительно от мира сего и жив-здоров. Но должен ли он этому верить? Мать так часто обманывала его в дальнейшем, ей ничего не стоит обмануть лишний раз. Краб очень хочет ей поверить — и тем не менее ему не наплевать и на более конкретные доказательства.

С этого утра Краб решил руководствоваться следующим правилом: он грызет ногти на левой руке, когда чем-то напуган, и на правой, когда сгорает от нетерпения. Так он сумеет разобраться в глубинах своей натуры. Сумрачный или запальчивый, беспокойный или пылкий, озабоченный или исполненный надежд, к вечеру по состоянию своих рук он наконец узнает, каков он на самом деле, перестанет быть для себя загадкой.

В зависимости от этого он и слепит себе окончательную маску, благостную или же страдальческую, но в любом случае бесстрастную, неподвластную преходящим настроениям, которую уже не смогут возмутить ни счастливые, ни несчастные случайности; ни удивление, ни ужас; маску из пышущей жаром кожи, которая передаст его самый точный образ, отвергая возможность что-то скрыть, — по его мине каждый сумеет на законном основании вынести суждение, что это такое: выдавленная из себя улыбка или обусловленные приличиями слезы.