Эрик Шевийар - Краба видная туманность

Флейтист из Краба тоже вышел посредственный. Он брал уроки у лучших специалистов. Сносил все десять своих пальцев, фаланга за фалангой — так кончит без ног и скороход, тренирующийся на наждачной дорожке. Краб упорствовал. Флейта не покидала его рта, в нее переходили малейшие его придыхания, хриплые от начала и до конца, смятенные вдоль и поперек вздохи, смело возвращаясь внутрь, стоило им вдруг оказаться снаружи, влача за собою состав запинающихся, лязгающих, тряских вагонеток, с самого начала ставший не на тот путь. Усилия так и не были вознаграждены, Краб оставался довольно посредственным флейтистом до того самого дня, когда наконец свершилось чудо, столь долгожданный щелчок. На флейту сел и запел соловей.

Тем не менее слухом Краб не обижен. Кто-кто, а он никогда не спутает ту весомую, навязчивую тишину, которая исходит от мертвого слона, с легким содроганием воздуха, указывающим на присутствие в листве окрестных деревьев не поющей в данный момент птицы. И Краб может вам эту птицу назвать.

Долгая практика одиноких размышлений по крайней мере научит его различать все те качества тишины, которые нетренированное ухо воспринимает с одинаково глуповатым видом. И однако же, среди прочих существуют струнная тишина, тишина духовая, ударная тишина, и они схожи между собой не более, чем соименные инструменты, а по случаю их созвучия смешиваются в симфоническую тишину, в которой медленные и торжественные части чередуются с бравурными, перемежаясь короткими, отрывистыми фразами, шелковистыми арабесками, играя также на разнообразии тем и ритмов, чтобы выразить всю сложность ситуации, какою бы та ни была.

(При всем при том Краб не забывает и ту разновидность тишины, что связана скорее с мукой или же сажей.)

По мельчайшей пылинке одной тишины, по неповторимому кристаллику другой он немедленно догадывается, никогда при этом не ошибаясь, кто или что ее в конечном итоге нарушит. В соответствии с ее весомостью, насыщенностью, глубиной и шириной, в зависимости от протяженности и природы территории, которую она покрывает, Краб с невероятной точностью вычисляет длительность этой тишины: фактически, с точностью до секунды, благодаря чему может скрыться от шума до того, как он раздастся, и спастись от него где-то еще, скользя с места на место, отправляясь дальше, едва успев прибыть, не в состоянии удержать тишину и тем паче ее произвести, поскольку — точно так же, как темноте под веками не устоять перед светом прожектора или двойной шеренгой уличных фонарей — наравне с воском или ватой можно затыкать уши и шершнями.

Но вот позаимствовать у слепца собаку-поводыря было бы весьма уместно, настолько слаб у Краба нюх.

Как-то в воскресенье под аркадой на площади неподалеку от своего дома Краб повстречал в образе джазового трубача воплощение счастья. Ему, конечно, и раньше случалось подмечать радостное выражение, одну и ту же улыбку, проплывающую сразу по двум лицам, четыре глаза которых — словно четыре освещенных окна спальни, выходящие на улицу, по которой он грустно бредет. Но следующая же пара выказывала единственно общую для них сумрачность: мужчина и женщина, в сравнении с предыдущими зашедшие дальше и в возрасте, и в любви и все равно составляющие единое существо, наподобие переда и зада этакого жвачного животного — каковое заведомо никогда не перестанет пережевывать солому своего приусадебного застенка.

На земле есть лишь один способ обрести счастье, внезапно осознал Краб: нужно стать джазовым трубачом.

При настоящем положении дел любому, кто печется о счастье, следует отложить все свои занятия ради трубы, инструмента, который поворачивает вспять ветры бедствий и в обмен на выдохи одиночки сулит вырывающиеся из груди многотысячной праздничной толпы здравицы.

В то воскресенье, под аркадой, Крабу подумалось, что да, чего доброго, в мире возможно счастье, если все как один последуют примеру этого блаженного музыканта, который вдыхает через нос окружающий воздух, насыщенный инфекциями, выхлопными газами, вирусами, мрачными идеями, и возвращает его в обращение очищенным от всех этих миазмов, свежим, как первая весна на земле, еще до того как распустились зловонные ромашки, или как огурчик, когда он не стал еще вонять корюшкой, легкий, трепетный воздух — и перспектива содрогалась до самого конца, и даже непоколебимые опоры арок дрожали, вместо того чтобы пожать плечами, как они всегда, из раза в раз при появлении человека делают.

Снабдить каждого трубой — распределение, несомненно, вызовет определенные проблемы, но с ними можно справиться; далее, нужно уметь на трубе играть, тут не сымпровизируешь, по крайней мере не овладев сначала навыками игры, а где найти преподавателей? да еще в таком количестве? и даже если найдешь, причем в достаточном числе и исполненных рвения, можно ли представить себе, как шесть или семь миллиардов начинающих трубачей одновременно дунут в свои трубы? и вот уже Луна в свободном падении вершит путешествие на Землю, а обезумевшие реки разносят океаны до самых крохотных ручейков.

Наконец музыкант доиграл свою пьесу и положил трубу в стоявший рядом распахнутый футляр, предварительно вытряхнув из него монеты, тоже, надо сказать, медные, от которых по ходу дела облегчилось несколько поспешавших мимо меломанов и которые он теперь пересчитывал — с сумрачным видом, с осунувшимся, неузнаваемым лицом: невозможно же, как-никак, играть на трубе двадцать четыре часа в сутки. Исходный проект Краба рухнул, но вдохновившая его идея не утратила своего значения. Просто надо обойтись без трубы, только и всего.

Радость жизни станет испускать сам человек. Для этого достаточно модифицировать его не приспособленную к этому дыхательную систему. И Краб принялся набрасывать планы, схему за схемой, основных дыхательных органов в разрезе, приумножая на бумаге тончайшие операции, связывая и перевязывая трахею, пересаживая бронхи, расширяя или зажимая легкие, — и кровь не играла уже во всем этом никакой роли, кровь предков, чьим хранителем и гарантом чувствовал себя Краб, как и их летучей мочи, кровь, которая горой встает за убийцу и которую по пятам преследуют слезы. Он отвел, закупорил, свел воедино каналы, существенно сократив и усовершенствовав дыхательный аппарат, — так, чтобы впредь при вдыхании ядовитые пары не приносили организму вреда, а напротив, оказывались усвоены, отфильтрованы, облагорожены и, наконец, выдохнуты, возвращены голубому небу — и упоение вершин прокатится по долинам, заполнит узенькие улочки, запертые комнаты и подполья, а пробужденная к жизни атмосфера стихийно разродится бесчисленными колибри.

Небольшой прогресс в этом направлении, заключает Краб, и посмотрите только, как все изменится.

Когда кровь ударяет ему в голову, Краб стаскивает сапоги: в них уже нет нужды.

Можете называть это предвидением или интуицией, но Краб очень рано преисполнился уверенности, что ему суждено сыграть выдающуюся роль в истории — несмотря на свое сомнительное происхождение, ничтожные умственные способности, убожество физического склада и ежедневно подтверждаемую неказистость лица. И посему с самого детства всячески стремился доказать, что ему по плечу его славное будущее.

Первым делом он позаботился о том, чтобы воздвигнуть легкий в разборке и транспортировке деревянный пьедестал, на который, переполняемый эмоциями, он всходил сразу же по завершении своей напыщенной инаугурационной речи в любом показавшемся того достойным месте. И замирал там на несколько часов — неподвижно застыв в самой выигрышной позе.

Отблесками его грядущего величия оказались озарены многочисленные пустынные или заброшенные площади, дождливые перекрестки, выступы ландшафта, общественные места. Пребывая в неведении о том, какие именно подвиги и исключительные заслуги обеспечат ему — но сам этот факт не вызывал сомнений — всеобщее восхищение и признание, Краб вел себя всякий раз по-разному. Его видывали императором, оседлавшим стул, словно коня, бросающим вызов горизонту, каковой, наперед завоеванный и присвоенный, тут же норовил сплющиться. Потом он, увенчав свое чело листвою, облачался в тогу (пошедшая на ее пошив ткань роли не играла) и принимал задумчивый вид. После срывал со своего лаврового (на самом деле из плюща) венка фиговый листок и, раздевшись, напрягая мускулы, с трудом вживался в роль дискобола (увы, на следующий день у него всякий раз поднималась температура, а усталость не позволяла искать шансы на олимпийской арене). Нередко Краб вставал на обочине дороги, раскинув руки крестом, слегка склонив изъязвленную терниями (поскольку плющ расползался по неухоженному саду его отца) голову, с отпечатком бесконечного милосердия на лице.

Позже, не отказываясь и от статуарности, Краб решил облегчить задачу историков и прочих грядущих паломников, оставляя повсюду, где проходил, следы своего пребывания. Прежде всего он украсил мемориальной доской портал родного дома, потом точно так же поступил с фасадами гостиниц, где останавливался на ночь, дабы увековечить это событие, — второе потрясение ждало хозяина гостиницы после его отбытия, когда горничная поднималась, чтобы убрать в номере, и обнаруживала, что доступ в комнату отныне преграждает красная бархатная лента вкупе с табличкой, недвусмысленно запрещающей посетителям прикасаться к чему бы то ни было. Школы и больницы, которые посещал Краб, получили его бюст — с предписанием выставить его на всеобщее обозрение в приемном зале.