Владимир Торчилин - Университетская история
Хотя Джин и пыталась что-то возражать, но, в общем, предложение Берта всех устроило, и после сверки календарей и списков предстоящих дел, решено было встретиться в этом же кабинете в первые дни после выходных, что давало Андрею, как минимум, три рабочих и два свободных дня для подготовки к следующему разговору. При этом на декана была возложена ответственность за доведение жалобы до сведения проректора, а университетский адвокат должен был переговорить с Деборой. Все поднялись. Декан протянул Андрею руку. Андрей пожал ее, одновременно и переживая за свою вспотевшую ладонь и удивляясь тому, какие мелкие тревоги приходят в голову, когда речь идет о всей его дальнейшей судьбе. С остальными он попрощался кивком и пошел к двери. Секретарша даже не подняла голову, когда он проходил мимо, — о причине встречи она несомненно знала, а Дебору на факультете все любили, так что и здесь он получил свою порцию презрения.
VII
В свой кабинет он, не желая видеть никого из сотрудников, которые, как он предполагал, вполне могли уже быть в курсе дела, даже не стал заходить, благо ключи от машины и от дома были в кармане. Надо было как-то собраться с мыслями, и он медленно пошел через парк университетского городка к стоянке, где оставил сегодня свою машину, чувствуя, как несильный теплый ветерок подсушивает омерзительный пот на спине. Думалось плохо. А потом перестало думаться вообще.
Он шел прямо по траве, не замечая дорожек, бессознательно обходя кусты и деревья, пачкая землей свои обычно аккуратно вымытые белые кроссовки, — хоть и не самая профессорская обувь, но ему так было удобнее, да, в общем-то, в их почти по-домашнему уютном университете никто на это особого внимания не обращал. Пару раз ветки хлестнули ему прямо по глазам, но он этого даже не почувствовал и немного опомнился, лишь когда прямо у него из-под ног с возмущенным гаканьем дернулся и полуотбежал-полуотлетел здоровенный серо-коричневый канадский гусь. Тут уж никакие неприятности не помешали ему заметить тугое и сильное тело птицы с маленькой изящной головой на напрягшейся длинной шее — красота живого пробила погруженность в заботы, и он, уйдя на мгновение от мыслей о только что происшедшем разговоре, неожиданно вспомнил, как когда-то даже в тяжелом похмелье (к слову, случавшемся в России не в пример чаще, чем в не шибко пьющей американской глубинке) он всегда оказывался способным заметить и даже полюбоваться безумствовавшими в их московском дворе красавцами-голубями, которых держал в стоявшей во дворе высокой клетке и одержимо гонял редкий уже по тем временам немолодой голубятник из соседнего подъезда. А тут целый гусь — и не в небе или в клетке, а прямо под ногами!
Впрочем, канадских этих гусей, привыкших за долгие перелётные годы к сытой безопасности университетского окружения, где никто их не обижал и только ленивый не подкармливал, бродило по кампусу без числа. Они даже почти не отодвигались при приближении людей и только раздраженно покрикивали, если кто-то подходил к ним слишком близко. Сначала он был в восторге от такой трогательной близости дикой жизни и ему нравилось, как тяжелые и налитые птицы с высокомерной наглостью демонстрируют свое центральное место в начиненном людьми пространстве университетского городка. Но постепенно восторги улеглись, и, подобно всем остальным старожилам, он
стал воспринимать этих крупных птиц как неизбежное, хотя и не самое приятное приложение к зеленой траве и красному кирпичу окружающего ландшафта. Непредвиденное осложнение от милого единения с перелетной дичью заключалось в том, что гуси буквально усеивали траву и асфальт отрыгнутыми темно-зелеными комками полупереваренной травы, и комки эти обладали неприятным свойством намертво прилипать к обуви и потом размазываться с трудом отмываемыми пятнами по полу в коридорах, кабинетах и машинах. Да и запах их, почти не чувствовавшийся на открытом воздухе — так, нечто природное, в замкнутом пространстве комнат и кабин обоняние радовал не слишком. Но поскольку с давних времен именно канадский гусь был символом их университета, то никто и не пытался отвадить его с каждым годом растущие стаи от совершенно оккупированного ими озерца и газонов. На его памяти, и по летней жаре редко кто даже из ко всему привычных студентов отваживался поваляться на травке, не подстелив под себя заботливо содранной с какого-нибудь оборудования упаковочной полиэтиленовой пленки. В общем, скорее, не наслаждение живой природой, а привычное мирное сосуществование...
Но сейчас именно гусь выдернул его из невнятицы обрывочных мыслей. Он огляделся. Оказалось, что незаметно для себя он отмахал километра два через весь их просторный кампус и сейчас стоял в кустах неподалеку от университетского спортивного комплекса. Джинсы были в траве, а кроссовки так запачканы гусиными отрыжками, что их исходный белый цвет еле угадывался. Но, по крайней мере, он снова ощущал себя и понимал, где находится.
Впрочем, от этого было не легче. Хотя мысли его и приобрели некоторую стройность и последовательность, но всё равно он не мог думать ни о чем, кроме того, чего же он такого наговорил и написал Деби, раз она почувствовала себя настолько оскорбленной, что кинулась за защитой к начальству. Он снова и снова перебирал в памяти их немногие не относящиеся к работе разговоры, фразу за фразой повторял про себя четко стоявшее в его голове письмо и не находил во всем этом ничего такого, чего он не рискнул бы сказать или написать снова. Может быть, всё дело было в какой-то не замеченной им самим, но оскорбительной для нее интонации, или в выражении его лица, или в какой-нибудь ненужной усмешке, пробравшейся на его лицо от смущения и растерянности? И, главное, что же делать теперь, чтобы как-то объяснить ей всю неправильность ее подозрений? Именно это казалось ему самым главным, а происшедший в деканском кабинете разговор был как бы производным от возникшего между ним и Деби непонимания, так что если удастся это непонимание как-то устранить, то и всё остальное решится само собой. Но вот что надо для этого сделать, как объясниться с Деби, да и вообще — как теперь подступиться к ней, он себе совершенно не представлял, и планы, приходившие ему в голову, были один глупее и невыполнимее другого. Он и сам понимал это, но остановиться никак не мог, и только после того, как осознал, что стоит, что-то приборматывая себе под нос, у стены спортзала вот уже без малого час, стал пытаться взять себя в руки. Это как при решении шахматной задачи, успокаивал он себя, если долго не получается, то лучше полностью отвлечься на что-то другое, а потом и задача решится.
Чтобы хоть как-то избавиться от доведших его почти до исступления мыслей о том, что он наворотил и как с ним всё теперь будет, он решил сходить в их университетский бассейн поплавать, благо все его плавательные причиндалы хранились в постоянно закрепленном за ним — как за профессором университета — шкафчике. Он и вообще любил ходить в бассейн, каждый раз радуясь, что он так удобно расположен в самом их городке и в любое время чуть не до полуночи открыт для всех сотрудников. И удовольствие было не только в том, чтобы поплавать, хотя в воде он мог сидеть часами — были бы только эти часы! Это было единственное место, где у него из головы уходили все мысли, и хорошие и плохие, и оставалось одно движение, да еще запахи. Только еще входя в раздевалку и направляясь к ряду шкафчиков, где ему принадлежала удобная ячейка со счастливым двенадцатым номером в верхнем ярусе, так что ему не приходилось за каждой вещью наклоняться, он уже с удовольствием ощущал мягкий запах влажных полотенец и специфический, слегка едкий и как бы поддразнивающий запах близкой воды. И смотрел, как тонкий пласт пара, медленно и непрерывно выползавший в раздевалку из-под ведущей в душ двери, протяжно тянется вверх, чтобы сначала превратиться в корявые распадающиеся клубы, а потом и вовсе сойти на нет прямо под вентиляционным отверстием на потолке, уступив место следующей порции пара, следующим дрожащим и недолговечным завихрениям. А в душе-то, в душе — этот прекрасный и добрый запах мыла и теплых струй, который сам но себе оказывал на него какое-то размягчающее действие еще до того как он отворачивал кран и выпускал на себя горячий и жесткий дождь, под которым мгновенно терялась всякая способность размышлять и оставалось только плавное и неторопливое покачивание, которым он подставлял плотному напору воды то одно, то другое плечо!.. А если кто-то отворял выходившую в душ дверь сауны, то за ту секунду, что эта дверь оставалась открытой, впуская или выпуская очередного любителя, прямо в лицо ему успевал выплеснуться сухой и сильный дух разогретого дерева, который, как бы даже и не намокая под душем, сразу сушил ему нос и гортань, на какое-то время оставляя там привкус хвои... Как когда-то в разогретом летним подмосковным солнцем сосновом бору, что был в пяти минутах ходьбы от родительской дачи.
