Рассел Хобан - Кляйнцайт
Он заглянул в круглый черный туннель, прислушался, как дрожат рельсы перед приходом поезда, увидел огни, показавшиеся из туннеля, увидел окна, людей. НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, не НЕ КУРИТЬ. Он послушался, закурил. НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В ВАШЕЙ ЖИЗНИ СИДИТ НАПРОТИВ ВАС? — спросило объявление. Доверьтесь нашей компьютерной свахе, и она найдет вам пару. Место напротив Кляйнцайта было пусто. Он отказался взглянуть на свое отражение в стекле.
Он вышел из Подземки, свернул на улицу, шедшую в гору, поднялся по ней. Серое небо. Холодный ветер. Кирпичные дома, двери, окна, крыши, трубы, медленно взбирающиеся вверх.
Кляйнцайт остановился перед одним домом. Старый красный отсыревший кирпич. Старый затененный, выкрашенный охрой дверной проем. Старые зеленые водосточные трубы, точно прилипшие к фронтону, вьющиеся, как лоза. Старая живая изгородь. Истертые ступени. Тусклые окна. Обезумев каждым своим кирпичом, старый дом встал на дыбы, словно слепая лошадь.
Будь домом моего детства, сказал Кляйнцайт.
Обои заплакали, ковры разом вспотели, запах чего‑то давным–давно пережаренного наполнил воздух. Хорошо, согласился дом.
Кляйнцайт облокотился на живую изгородь, посмотрел на серое небо. Я не очень‑то молод, сказал он. Мои родители, верно, уже умерли.
Он отправился на кладбище. Повсюду высокая, косо растущая трава, стертые могильные камни. Мертвое кладбище. Я не настолько стар, сказал Кляйнцайт, ну да дело не в этом.
Серость вокруг рассеялась, солнечный свет, упавший сверху, был так ярок, что резал глаза. В траве вздохнул ветер. Буквы, высеченные на камнях, почернели от времени, затуманились тишиной, из них можно было составить любое имя — и никакого.
Кляйнцайт встал перед камнем, произнес — будь моим отцом.
Моррис Кляйнцайт, сказал камень. Родился. Умер.
Будь моей матерью, сказал Кляйнцайт другому камню.
Сэди Кляйнцайт, вздохнул камень. Родилась. Умерла.
Говорите со мной, сказал Кляйнцайт камням.
Я не знал, сказал камень отца.
Я знала, вздохнул камень матери.
Благодарю вас, сказал Кляйнцайт.
Он пошел к телефонной будке. Отличное место цветы выращивать, подумал он, вошел внутрь, положил руки на телефон, не набирая номера.
Брат? — спросил Кляйнцайт.
Никто не может тебе ничего рассказать, послышался голос из предместий.
Кляйнцайт вышел из будки, вошел в Подземку, сел в поезд. ВАМ ПЛАТИЛИ БЫ БОЛЬШЕ, БУДЬ ВЫ ПОЧТАЛЬОНОМ, сказало объявление.
Он вышел из Подземки, свернул на стоянку, где стояли два «ягуара» серии Е, «бентли», «порше», куча «мини», «фиатов» и «фольксвагенов» разных цветов. Он остановился перед выкрашенным в белое домом с голубыми ставнями. По бокам входной двери — черные фонари.
Больше не твои, сказали голубые ставни.
До свидания, папочка, сказали два велосипеда.
Кляйнцайт кивнул, повернулся, миновал газетный ларек, мельком взглянул на заголовки газет. ПЛАЧЬ–КА, БОГА РАДИ. Он вернулся в госпиталь.
Занавески были задернуты вокруг койки толстяка. Плешка, Наскреб и дневная сестра окружили его. Две сиделки описывали круги в предвкушении. Кляйнцайт услышал пыхтение толстяка.
— Я чувствую сытость, — проговорил тот с трудом. Тишина.
— Кончился, — сказал Наскреб. Сиделки с готовностью укатили носилки. Занавески раздвинулись на той стороне, где был Кляйнцайт. Вышла дневная сестра, посмотрела на него.
— Я хотел… — начал было Кляйнцайт.
— Что? — заботливо спросила сестра.
Хотел сказать этому толстяку, подумал Кляйнцайт. Сказать что? В его памяти не осталось ничего, о чем можно было рассказать. Была только боль от А до В, увольнение с работы, доктор Налив, госпиталь и дни в госпитале. Больше ничего.
Это самое, сказал Госпиталь. Вот это самое. Это самое, что.
Пасть
На следующий день Госпиталь выпустил свои когти, втянул их обратно, решил, что бархатные лапы тут уместнее, убрал их, решив, что они не к месту, перевалился с одной своей громадной ягодицы на другую, скрестил ноги, поиграл с цепочкой для часов, покурил трубку, покачался из стороны в сторону с безмятежным видом.
Могу я кое‑что тебе сказать, мой мальчик? — спросил Госпиталь.
Скажи кое‑что, ответил Кляйнцайт, тараканом увиливая от одного из безмятежных покачиваний, которое чуть было не раздавило его.
Хорошо, сказал Госпиталь. Сильно ли ты расстроился, когда я съел Легковоспламеняющегося и того толстяка?
Кляйнцайт поразмыслил насчет них. Что было в их именах? Вернее, есть. Имена не исчезли, имена остались на плаву, точно пустые лодки. Имя толстяка было — и есть — М. Т. Пуз. А какое имя носил Легковоспламеняющийся?
Сильно? — снова спросил Госпиталь, покуривая свою трубку.
Что? — спросил Кляйнцайт.
Расстроился, когда я съел их.
Ну, это легкий завтрак, я полагаю, сказал Кляйнцайт.
А ты кое‑что смыслишь, отметил Госпиталь. Ты умен.
Чрезвычайно, ответил Кляйнцайт, высматривая себе мышиную норку поменьше.
Да, сказал Госпиталь и стал одной бесконечной черной пастью. Даже о зубах не позаботился. Просто одна бесконечная черная пасть, зловонное дыхание. Кляйнцайт юркнул в норку. Если тут такие норы, подумалось ему, то какие тогда мыши.
Скажу тебе кое‑что, произнесла пасть.
Давай, скажи, ответил Кляйнцайт.
У тебя могут быть квартиры, и дома, и улицы, и конторы, и секретарши, и телефоны, и новости каждый час, произнесла пасть.
Да, ответил Кляйнцайт.
Ты можешь быть владельцем целой отрасли, и тогда все твое — и карьера, и телевидение, и сигналы по гринвичскому времени, произнесла пасть.
Да, ответил Кляйнцайт. Это мне нравится. Это мне подходит.
Ты можешь даже иметь на своем телефоне всего несколько кнопок, и пачки одних десятифунтовых банкнот в кармане, и скользить в серебристом «роллс–ройсе» в потоке уличного движения, произнесла пасть.
Врешь ты, конечно, складно, сказал Кляйнцайт. Но смотри не переборщи. Порадуй‑ка меня теперь хорошей концовочкой.
Пасть зевнула. Я забыла, что хотела сказать, произнесла она.
Ну, тогда счастливо, сказал Кляйнцайт
Счастливо, отозвалась пасть.
Другая музыка
Рыжебородый нашел еще один лист желтой бумаги. Чистый с обеих сторон.
И где же мы были? — спросил он бумагу.
Штучка, больная до пятен? — предположила бумага.
Не помню точно, произнес Рыжебородый, кто это сказал — то ли Ибсен, то ли Чехов?
Кто‑то из них, подтвердила бумага.
Кто‑то из них сказал, что если в первом акте у тебя в выдвижном ящике стола окажется револьвер, ты прямо‑таки обязан что‑нибудь с ним сделать к концу третьего.
То драма, сказала бумага. А это желтая бумага.
Тоже правильно, сказал Рыжебородый. Устал я от этих выкрутасов. Чаю?
С двумя кусочками сахару, пожалуйста, сказала желтая бумага.
Рыжебородый пошел по переходам Подземки, свернул там, свернул сям, подошел к двери с надписью ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА, вытащил из кармана ключ, отпер дверь. В комнате не было ничего, кроме лампочки, свисающей с потолка, да раковины у стены. Из своих сумок он вытащил сначала электрический чайник, потом фарфоровую чашку с блюдцем, ложечку, нож, пакетик чаю, пакетик сахару, пинту молока, полфунта масла, банку клубничного варенья и четыре фруктовых булочки. Он включил чайник в розетку, приготовил чай, съел фруктовые булочки, намазав их маслом и вареньем.
Хорошо, когда липнет, сказала желтая бумага.
Запомни это, отозвался Рыжебородый.
Теперь это часть меня, сказала желтая бумага.
Комната тряслась от звука проходящих поездов, сжималась от холода, шедшего из черных туннелей Подземки.
Рыжебородый разостлал на полу газеты, сверху расстелил свои нехитрые пожитки. Привал, сказал он.
Днем, осудила бумага. Осознай свою вину.
Всем сердцем, сказал Рыжебородый. Но мне хочется спать. Я устал. Мне тяжело не поспать часик после обеда.
Штучка, больная до пятен, сказала бумага.
Перестань, сказал Рыжебородый. У меня веки сами собой смыкаются.
Тот, у которого в последний раз был ключ от этой комнаты, начала бумага.
Ну и что с ним? — спросил Рыжебородый, немного подождав
Да ничего особенного, сказала бумага.
Что с ним? — повторил Рыжебородый.
Ничего, говорю, сказала бумага. Ха–ха. Штучка, больная до пятен?
Рыжебородый написал эти слова на желтой бумаге.
С тобой приходится по–настоящему вкалывать, сказала желтая бумага. Ты не на многое‑то способен. Одной строчки в день явно маловато.
Рыжебородый улегся, смежил веки, заснул.
Из холодного мрака подала свой голос Подземка. Не он ли Орфей?
Нет, ответила недреманная желтая бумага. Не он.
Пока Рыжебородый спал, Медсестра в своем тесно облегающем ее формы брючном костюме спустилась в Подземку. Вот это место, подумала она. То самое место, которое не так давно появилось в моем сознании, и тогда здесь была музыка. Она походила по переходу, стремясь вызвать в памяти эту музыку, слышанную ею тогда.
