Амин Маалуф - Врата Леванта
— Что же я могу тебе дать? — вслух спросил себя Нубар. — Ты владеешь землями, целыми деревнями и резиденцией принца в придачу, тогда как я… от моего бедного дома, столь скромного, не осталось камня на камне!
Я мог бы дать тебе самую ценную из моих книг, ведь даже тому, кто владеет всем, можно подарить старую книгу.
Я мог бы дать тебе самые мои красивые, самые удачные фотографии, которыми больше всего горжусь.
Но у меня ничего нет, все сгорело: снимки, мебель, одежда, — я все потерял.
И мне нечего тебе дать, кроме руки моей дочери!
— Решено, — сказал отец. — Я еду с тобой!
Серьезно ли относились эти друзья к своему обещанию? Мне самому кажется, что поначалу оба они восприняли это как остроумную шутку. Но затем никто из них не захотел отступать из опасения обидеть друга.
Дочери Нубара исполнилось десять лет. Она была скорее высокой для своего возраста, но при этом очень худой и чернявой, нескладно одетой — слишком вытянувшаяся девочка, а не маленькая женщина. Ее звали Сесиль. Она выйдет замуж за друга своего отца через пять лет. В 1914 году. Незадолго до наступления лета. Незадолго до войны. Будет устроен пышный прием, на котором — быть может, в последний раз в истории — турки и армяне станут петь и плясать вместе. Среди тысяч других гостей там появится наместник Горы, а им был тогда как раз армянин по имени Ованес-паша. Этот старый чиновник империи специально по данному случаю произнесет импровизированную речь о вновь обретенном братстве между османскими общинами — «турки, армяне, арабы, греки и евреи, это пять пальцев августейшей руки султана» — и удостоится бурных аплодисментов.
Нубар даже в разгар празднества не мог избавиться от тревожных ожиданий, зато новобрачный был весел, как уличный мальчишка:
— Ну же, тесть, оставь свои думы, присоединяйся к нам! Посмотри, как все эти люди вокруг тебя смеются и хлопают в ладоши… разве не нашли мы здесь то, что утратили в Адане? Зачем нам теперь эмигрировать в твою Америку?
Действительно, внешне все пошло на лад. В предвидении брака отец приказал построить в окрестностях Бейрута, в месте под названием «Сосновый холм», роскошный дом из песчаника — по образцу того, который ему пришлось покинуть. Из Аданы он перевез фамильную мебель, драгоценности матери, старые инструменты отца, ковры, целый ящик бумаг с правами на собственность и фирманами султана, а также — само собой разумеется — все свои фотографии.
И на большой стене в гостиной нового дома Кетабдара воцарился совершенно неожиданный снимок: погромщики с их повязками на головах, с потными лицами в злобном свете факелов — на протяжении всей жизни отец будет держать у себя на глазах картину этой необычной охоты. В течение многих лет гости станут стекаться к ней волнами, чтобы приглядеться поближе к этим людям, тщетно пытаясь найти знакомую физиономию. Отец же, выдержав долгую паузу, чтобы дать им возможность побарахтаться в бесцельных предположениях, говорил:
— Не ищите, тут никого узнать нельзя… это толпа, это судьба.
Он всегда садился лицом к погромщикам — в отличие от Нубара, который неизменно поворачивался к ним спиной и даже опускал глаза, входя в комнату, лишь бы не видеть их вновь.
Вероятно, отцу хотелось, чтобы его друг отныне жил вместе с ним. Но Нубар предпочел снять по соседству гораздо более скромный домик, служивший ему одновременно студией. Губернатор назначил его своим официальным фотографом, и через несколько месяцев у него уже отбоя не было от клиентов. Так спешит взойти зерно на скалистой почве, ибо знает, что весна будет короткой.
* * *Тем летом началась война четырнадцатого года. Для переживших ее она навсегда останется Великой войной. Впрочем, у нас не было ни окопов, ни кровопролитных боев, ни газовых атак с применением иприта. Здесь будут страдать не столько от сражений, сколько от голода и эпидемий. А потом от эмиграции, которая опустошит деревни. Отныне на всей Горе появятся — и останутся надолго — бесчисленные дома, над которыми не будет виться дымок.
Именно тогда в Адане и по всей Анатолии началась резня. Земля Леванта переживала самые гнусные мгновения своей истории. Наша империя агонизировала позорно, и на ее руинах внезапно появилось множество ублюдочных государств, где каждый взывал к своему богу с просьбой заставить смолкнуть молитвы других. А на дорогах потянулись первые колонны беженцев.
Это было время смерти. Но моя мать была беременна. Нет, это не меня она носила — пока еще не меня. Мою старшую сестру. А я родился после войны, в девятнадцатом.
Я редко рассказываю о матери. Потому что совсем мало ее знал. Она умерла при родах моего младшего брата. Мне тогда не исполнилось и четырех лет.
У меня сохранилось о ней только одно воспоминание. Я зашел к ней в комнату, босоногий. Она сидела в ночной рубашке перед зеркалом. Взяла меня за руку и приложила ее к своему округлившемуся животу. Быть может, она хотела, чтобы я ощутил, как шевелится ребенок. Я смотрел на нее, ничего не понимая, по ее щекам текли слезы. Я спросил, не заболела ли она. Она вытерла глаза платком, который прежде нервно теребила, затем оторвала меня от пола, подняла на руки и надолго прижала к груди. Я вдыхал ее теплый запах с закрытыми глазами. Мне хотелось, чтобы она никогда не опускала меня на землю…
Отчего она плакала? Была ли это боль? Женское недомогание? Приступ меланхолии? Даже и сегодня мне так хотелось бы узнать!
В памяти моей остался и еще один ее образ, но тут я не вполне уверен. Я вижу мать стоящей перед дверью в белом платье, облегающем фигуру и расширяющемся у лодыжек. На ней шляпка с вуалью. Словно она сейчас отправится на благотворительный праздник. Но, повторяю, здесь я не так уверен. Позднее мне довелось увидеть эту фотографию, и я мог вообразить, будто присутствовал при самой сцене. Мать стоит неподвижно. В застывшей позе, с бледной улыбкой, без единого слова. И смотрит она не на меня.
Это все. Других воспоминаний нет. Ничего не осталось в памяти ни о ее страданиях, ни о смерти. Меня от этого уберегли.
Я порой спрашивал себя, гораздо позже, приняла ли она покорно и безразлично то, что ее выдали замуж подобным образом, что ее будущим распорядились как бы шутя… Быть может, действительно так и приняла. Тогда это было обычным делом. Отцы обещали, дочери держали слово. При определенных обстоятельствах они могли сопротивляться — если навязанный избранник казался им слишком отвратительным или любовь их принадлежала другому… Иногда это стоило им жизни. Что до моей матери, не думаю, чтобы она страдала из-за выбора, который сделали за нее. Ее муж был человеком великодушным. Жить с ним было не всегда легко, поскольку в своем качестве единственного сына и маленького принца он отличался капризностью. Но не было в нем ни злобы, ни гнева, ни коварства. Когда ему следовало испытывать к кому-либо ненависть, он несказанно этим мучился… Сверх того, это был красивый мужчина, всегда прекрасно одетый — отчасти денди и даже больше, ибо, если дело касалось его шляп, воротничков, формы светлых усов, складок на пиджаке или оттенка бороды, он превращался в форменного маньяка.
Догадаться о чувствах матери к нему позволил мне признак совершенно безошибочный — поведение ее собственных родителей. На протяжении всей своей жизни Нубар и моя бабушка с материнской стороны сохраняли любовь к моему отцу: достаточно было увидеть, как они на него смотрят, радуясь всеми его радостями, тревожась его тревогами, сострадая его несчастьям. Нет, он не мог быть плохим мужем для их дочери.
Вместе с тем за свою короткую жизнь мать моя познала немного радостей. У нее было три беременности, все три очень тяжелые, причем первая случилась в 1915 году. Не знаю, кто сегодня способен понять, что означало в том злосчастном году для армянки носить в своем чреве дитя османского турка.
Конечно, муж ее был не какой-нибудь обыкновенный османский турок, и его поведение было безупречным. Как нерушимой оставалась его дружба к Нубару. Но кому в то время пришло бы в голову присматриваться, как ведет себя человек? Кто стал бы допытываться, каковы его истинные убеждения? В такие моменты все склонны приписывать вам голос крови.
И вот пришел день, когда нашего старого армянского наместника, невзирая на его безупречную преданность династии, отправили в отставку. И одним взмахом пера уничтожили особый статус Горы. И все эти люди — армяне, укрывшиеся здесь с единственной целью оказаться вне досягаемости османских властей, — внезапно ощутили себя в западне!
Нубар вновь стал мечтать об эмиграции в Америку. Однако сейчас его дочь стала супругой и матерью — не могло быть и речи о том, чтобы уехать без нее и ее маленького семейства. Между тем отец мой не желал об этом даже и слышать.
Сначала, желая выиграть время, он говорил, что нужно подождать, когда жена его разрешится от бремени и оправится после родов. Затем он выставил другой предлог: его собственной матери, ввиду ее состояния, въезд в Соединенные Штаты закрыт, а для него немыслимо оставить ее одну…
