Йордан Радичков - Жаркий полдень
— Верно, вы их и ели? — спросил крестьянин.
— Ага, — сказал мальчик.
— Я знаю, — снова оживился крестьянин. — На костре пекли. Бросишь ее в огонь, а она как запищит. И пищит, пищит, пищит.
— Пищит, — согласился мальчик.
— Пищит, пищит, пищит. И пузыри пускает, а они лопаются.
— Лопаются.
— Вот видишь, знаю. Я сколько раз их пек. А еще мы их варили, улиток-то. Целый котелок пены набегает.
— С рисом, — сказал мальчик.
— С рисом. Ты, видать, и про это знаешь. Дошлый ты парень, все знаешь.
Крестьянин со значением покачал головой и заулыбался так, точно мальчик его в чем-то перехитрил. Он умел и любить и волноваться, но не умел этого выразить; и не то чтоб все крестьяне не умели, есть крестьяне, которые умеют, и многие черказцы красиво эдак говорят, только дай случай, особенно о политике, о разных событиях мировых, и говорят все такое замысловатое, мудреное. Они учились говорить, на то и школы есть. Но иногда он думал про себя, что, кабы все руками так-то работали, как языком, каких бы только дел не переделали! Но сейчас он понимал, что надо работать языком. Он не был этому обучен, зато умел кормить барабан молотилки. Он очень хорошо, равномерно кормил молотилку, ловко разрезая перевясла и расстилая снопы, и барабан всегда пел у него ровно, не хрипел и не задыхался. В этом краю молотильщика, который стоит у барабана, называют багатором, он был багатор.
Крестьянин продолжал разговаривать с мальчиком, опять вернувшись к тому, что улитка может подцепить кого хочешь своими рогами и отбросить на сто метров…
А река, бесшумно колышась, омывала их и уносила с собой запах мальчика и крестьянина и снова вспоминала медведя, песчинки, осевшие у него на губах и в глазах, диких коз на водопое, черказских девушек, сухие перья птиц, которые пролетали, касаясь своих отражений. Река текла с ленивым спокойствием, чуждая смятенью, нараставшему на ее берегах, отраженному в ее водах, деятельному и в то же время беспомощному.
Появление пожарной машины, выехавшей на учения, вселило новые надежды. Командир ее живо соскочил на мост и спросил, что случилось. Ему объяснили. Дальше стали слышны одни команды, пожарные бегали, шлемы блестели, шланги разматывались, затарахтел мотор; шланги спустили под мост, и, пока пожарные копошились там, насос работал вовсю, выбрасывая огромную струю воды.
Пожарники были люди деловые, они вытащили топоры, шесты, брезент — все, чем бывает вооружена пожарная команда, но не прошло и десяти минут, как стало ясно, что это совершенно бессмысленно. Насосом одной пожарной машины реку не выкачаешь. Да если бы даже и можно было это сделать, все равно мальчик остался бы в каменной ловушке моста.
Половина толпы стояла, мокрая, в реке; кто-то спросил, не лучше ли позвать отца мальчика, но крестьяне с тока сказали, что отец мальчика работает обходчиком на главном шоссе, в селе его сейчас нет, и вообще — кто знает, где его искать?
Мальчик стоял на сваленных у него под ногами камнях. Сначала, когда он увидел столько людей, он успокоился, потому что столько людей, конечно, тут же его выручат, вытащат из воды. Ему было холодно, у него стучали зубы, но он сжимал их и испуганно поводил глазами, ошеломленный толпой, чувствуя себя перед этой толпой виноватым.
Но когда все попытки ни к чему не привели, поток предложений стал иссякать и разговоры стихли, когда пожарники выключили насос, когда оба берега и мост умолкли и стало так тихо, что послышались голоса перепелов на лугу и дергачей, укрывавшихся под вербами, мальчик, испуганный этой неожиданной тишиной, содрогнулся и скорее почувствовал, чем понял, что помочь ему никто не может. И он заплакал, затрясся, прижимаясь к стене, заплакал беззвучно, скривив лицо. Лицо его, искаженное гримасой, стало похоже на лицо старика, прикованного к этой стене и осужденного умереть под взглядами стольких глаз, умереть на виду у всех этих людей, которых привела сюда тревога за его жизнь. Мальчик рыдал, и, хотя ему начали кричать: «Не плачь! Не плачь! Сейчас все будет хорошо, ничего страшного», он продолжал рыдать. К тому же он видел, что и на берегах реки женщины уже плачут, и под мостом плачут, и даже командир пожарников, глядя на гроздья людей на мосту, вытирает глаза. Крестьяне, точно у них затекли мышцы, переступали с ноги на ногу, неловко и виновато. Одна женщина плакала, уткнувшись в ладони, и плач ее то затихал, приглушенный, то снова раздавался, точно скулила собака.
Улитка по-прежнему спала во мраке своей раковины.
Только крик перепелов все крепчал на притихших берегах, накатывался на реку, бился о мост, словно все на свете птицы слетались с лугов из стерни, выскакивали из межей и ольшаника, устремляясь к мосту, и в каждом, кто стоял у реки, все сильней отдавался их крик:
— Подь-полоть!
— Полоть!
— Подь-полоть!
— Подь-подь-полоть!
— Подь-полоть!
И постепенно все пространство до самого побелевшего неба заполнилось криками птиц, загустело, натянулось, и все застыли в этом распятом криками птиц пространстве, и каждый чувствовал себя распятым, и никто не знал, как все это разбить, как выйти из этого ужаса.
Но оцепенение было разбито.
Оно лопнуло, и мир снова обрел реальность, и люди снова зашевелились на берегах реки. Мать мальчика бежала босиком по дороге, и толпа расступилась перед ней. Крики перепелов исчезли, их вытеснили крики женщины. Она стремглав сбежала с откоса, бросилась в воду и, ощупывая мальчика, заголосила: «Сыночек мой! Сыночек мой! Ох, боже, что же это стряслось, сыночек мой!» Захлебываясь, заглатывая воду, она голосила под сводами моста, и люди опять повалили в реку, вытащили женщину на песок, а она упиралась, смотрела на своего сыночка и хотела снова кинуться в воду, хотела выпить всю эту тихую, прозрачную воду, не отпускавшую маленького пленника.
Внезапно женщина вырвалась из рук людей и пошла как-то боком, дико озираясь, всматриваясь в лица, сплошь незнакомые; почти обезумев, она дергала кого-то за рукав, стучала кулаками в чью-то спину, спотыкалась, хваталась за чьи-то плечи, молила: «Спасите моего ребеночка! Люди, ребеночка моего, люди! Ох боже! Спасите его!» А люди смотрели в землю, смотрели в песок, смотрели на реку и переступали с ноги на ногу, а некоторые говорили: «Да сейчас, ты только успокойся! Сейчас все сделают!»
И хотя на самом деле никто не знал, что еще можно сделать, толпа снова загудела, и люди снова хлынули под мост, — их было так много, что почти не видно стало воды, и они стояли там, все такие же беспомощные, пытаясь несвязными словами успокоить посиневшего, обессиленного водой ребенка.
Мать упала на берег, вцепилась пальцами в песок, лицо ее свело судорогой. Несколько человек кинулись ее растирать, обливали водой, долго возились с ней, пока привели в чувство, и она снова села на песок, тупо глядя перед собой, слегка покачиваясь и рыдая.
Страшно было смотреть в глаза этой крестьянки, лишенные надежды. «Господи, спаси!» — причитала женщина, раскачиваясь взад и вперед, и видно было, что она вот-вот снова рухнет на песок.
Люди на берегах и на мосту опять зашевелились, стали переходить с места на место, сливаясь в группы и разбредаясь снова, спускались с моста или поднимались на самую его середину, двигались безо всякого смысла, потому что надо же было что-то делать; они смотрели, как мучается мать, смотрели, как она снова встает и снова идет к мосту, и расталкивает всех, и бьется о каменную стену, и потом вдруг находит в себе силы утешать своего мальчика, своего сыночка, который смотрит на нее сухими, вернее, высохшими уже глазами. Она нежно утешает его, словно уговаривает проснуться, как уговаривала утром, когда нужно было поднять его с теплой, сонной постели, чтобы он выгнал буйволицу на луга.
Так разговаривала с ним мать. И все люди на реке стояли молча и слушали речи матери. Понемногу и другие женщины стали подходить к ней и тоже успокаивать мальчика. Но чем больше говорила мать, тем острее ощущалась безнадежность, потому что все это были только слова, а до камня слова не доходили, и он не отпускал ребенка.
И до реки не доходили слова.
«Господи, спаси!»
Можно ли растрогать словами эту холодную, каменную глыбу? Можно ли растрогать эту махину из бетона и железа, придавившую реку? К кому же обратиться за помощью? И сам бог может ли здесь помочь? «Господи, господи!» — снова заголосила мать, потому что силы снова оставили ее, и двое мужчин, поддерживая, повели ее на берег. Она искала опоры в пустоте молитвы… Так другая женщина молилась всю ночь о спасении жизни одного человека, а утро принесло ей его смерть. Вы помните Хулиана Гримау, испанского патриота, в канун его казни той весной? Вы помните его детей и его жену в ту ночь, когда она растревожила телефонный кабель, проложенный под океаном, умоляя президента Соединенных Штатов Америки спасти жизнь ее мужа? Вы помните — в ту ночь Соединенные Штаты спали, и единственным ответом жене Гримау было, что Штаты спят и президент тоже спит. И потом, вы помните, как в ту же ночь эта женщина взывала к кардиналу Мадрида, и как отчаяние заставило ее потревожить Ватикан и просить самого папу о вмешательстве, и как она услышала в ответ, что должна верить и искать опору в боге? Она искала опоры в пустоте этого мира, и ей посоветовали обратиться к богу. Искать опоры в пустоте, в бездне! Но кто опирается на бездну? Сам папа? Когда он опирался на нее, католические соборы гремели молебнами о спасении папы. Бездна ответила на молитвы католиков, как католики ответили жене Гримау. Папа умер. Континенты, допивая утренний чай, выразили телеграммами свое соболезнование. Мрак и холод!.. Аве Мария!
