Генри Миллер - Мара из Мариньяна
И вдруг, в самый разгар этого душераздирающего словоизвержения, смолкла. — Обними меня покрепче, — попросила она. — И поцелуй — поцелуй как тогда, в машине. — Мы стояли в подворотне огромного пустующего особняка. Прижав Мару к стене, я стиснул ее как обезумевший. Ощутил, как сомкнулись на мочке моего уха ее зубы. Обняв меня за пояс, она что было сил притянула меня к себе. — Мара умеет любить. Мара сделает для тебя все что захочешь, — шептала она страстно. — Embrassezmoi!.. Plus fort, plus fort, cheri…6 — Со стоном приникнув друг к другу, роняя обрывки слов, мы стояли в подворотне. Кто-то приближался сзади тяжелым, зловещим шагом. Рывком мы разорвали объятие; не говоря ни слова, я пожал ей руку, повернулся и двинулся вперед. А пройдя несколько метров, остановился и обернулся, изумленный мертвым безмолвием улицы. Она не сдвинулась с места. Несколько минут, застыв как статуи, стояли мы, тщетно пытаясь разглядеть друг друга в темноте. Затем, повинуясь внезапному импульсу, я подошел к ней вплотную.
— Слушай, Мара, — спросил я, — а что если он тебя не дождется?
— О, дождется, — ответила она едва слышным голосом.
— Знаешь, Мара, — снова заговорил я, — возьми-ка вот это… на всякий случай. — Вывернув наружу карманы, я сунул ей в руку их содержимое. Потом резко повернулся и пошел прочь, бросив через плечо отрывистое «аu rеvoir»7. Ну, хватит, подумал я про себя и усилием воли прибавил шагу. Секундой позже мне послышалось, что кто-то за мной гонится. Я обернулся и чуть не упал: на бегу она врезалась в меня всем корпусом, запыхавшись, с трудом переводя дыхание. Она вновь обхватила меня руками, бормоча непрошеные благодарности. Внезапно я почувствовал, что все тело ее обмякло: она сделала попытку опуститься на Колени. Рывком подняв ее на ноги и удерживая за талию на расстоянии вытянутой руки, я воскликнул: — Господи, да что с тобой? Неужели никто ни разу не обошелся с тобой по-человечески? — Почти сердито выпалив эти слова, я в следующий же миг готов был отрезать себе язык. Она стояла посреди темной улицы с опущенной головой, закрыв лицо руками, и рыдала, рыдала навзрыд. Рыдала, дрожа с головы до пят, как осиновый лист. Мне хотелось обнять ее за плечи, сказать ей что-нибудь доброе, утешающее, но язык мне не повиновался. Я будто прирос к месту. И вдруг, как испуганный конь, тряхнув гривой, я затрусил прочь. И чем поспешнее ретировался, тем громче отдавались в ушах ее рыдания. Я шел и шел, быстрее и быстрее, подобно напуганной антилопе, пока не очнулся в зареве ярких огней.
«Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и такой-то улиц; на ней будет красное швейцарское платье в горошек, а под мышкой — сумочка из крокодиловой кожи…»
Слова Карла вновь и вновь всплывали в моей памяти. Я поднял голову; в небе повисла луна — не голубовато-серебристая, а ядовито-ртутного цвета. Она медленно плыла в океане замерзшего жира. Вокруг нее в пустоту разбегались огромные, устрашающие кровавые круги. Как громом пораженный, я застыл на месте. Задрожал всем телом. И вдруг без повода, без причины, без предупреждения, словно кровь из лопнувшей артерии, из меня хлынул плач. Я разревелся как ребенок.
Спустя несколько дней я вынырнул в еврейском квартале. Разумеется, ни в окрестностях Сен-Поль, ни в любом ином округе Парижа не отыскалось той улицы, которую она указала на обрывке салфетки. Справившись по телефонной книге, я убедился, что в городе не один, а несколько отелей носят названное ею имя; однако все они помещались на значительном отдалении от квартала Сен-Поль. Меня это не удивило, скорее озадачило. Честно говоря, с момента, когда я устремился в бегство по темной безлюдной улице, я не часто вспоминал о ней.
Само собой разумеется, об этом происшествии я не преминул рассказать Карлу. Выслушав меня, он изрек две вещи, прочно запечатлевшиеся в моей памяти.
— Надеюсь, ты понял, кого она тебе напоминает? Когда я признался, что нет, он рассмеялся. — Пораскинь мозгами, — напутствовал он меня, — и поймешь.
Другое замечание как нельзя более точно характеризовало моего друга:
— Я наверняка знал, что тебе кто-то встретится. Между прочим, в момент твоего ухода я вовсе не спал: я только делал вид. Скажи я тебе наперед, что тебя ожидает, ты бы просто выбрал другой маршрут. Всего лишь ради того, чтобы доказать мне, что я неправ.
В еврейский квартал я попал в субботу после обеда. Направлялся-то я, собственно, на Плас де Вож, каковую и ныне считаю одним из прекраснейших мест в Париже. Однако в субботний день ее без остатка оккупировала детвора. Между тем Плас де Вож создана для другого: это место, которое навещаешь в вечерний час, достигнув полного примирения с самим собой, дабы насладиться безбрежным одиночеством. Плас де Вож — что угодно, только не детская площадка; это приют воспоминаний, тихая обитель исцеления, где набираешься сил.
Напутствие Карла всплыло в моем сознании, когда я проходил под аркой в сторону Фобург-Сент-Антуан. И в тот же миг меня осенило. Я вспомнил, кого мне неуловимо напомнила Мара: конечно же, Мару с острова святого Людовика, вошедшую в мою жизнь под именем Кристины.
Именно сюда в один прекрасный вечер мы заехали с нею на пролетке по пути на вокзал. Она уезжала в Копенгаген, и мне не суждено было увидеть ее вновь. Между прочим, это ей принадлежала идея нанести прощальный визит на Плас де Вож. Зная, что я избрал это место Меккой своих одиноких ночных блужданий, Кристина хотела напоследок подарить мне воспоминание о нашем прощальном объятии на этой великолепной площади, на которой ей доводилось играть ребенком. Впрочем, раньше она никогда не вспоминала о Плас де Вож в этой связи. Объектом наших совместных паломничеств становился, как правило, остров святого Людовика: нередко, возвращаясь с шумных сборищ по этой узенькой полоске суши, мы подходили к дому, где она родилась, и всегда находили минутку, чтобы постоять перед фасадом старинного дома, подняв головы к окну, из которого она смотрела на мир в свои детские годы.
Поскольку до отхода поезда оставался час с лишним, мы отпустили пролетку и присели на парапет возле арки. В тот вечер на Плас де Вож, помню, царило необычайное оживление: парижане пели, дети кружились вокруг столиков, хлопая в ладоши, опрокидывали стулья, случалось, падали наземь и тотчас же бодро вскакивали на ноги. Неожиданно запела и Кристина — запела какую-то простенькую песенку, выученную еще в детстве. Окружающие узнали мелодию и принялись подтягивать. Никогда еще она не была так красива. Казалось немыслимым, что через час она сядет на поезд и навсегда пропадет из моей жизни. В тот вечер, покидая площадь, мы источали вокруг себя ауру такого безоблачного веселья, что непосвященному впору было заключить, будто нас ждет медовый месяц…
На рю де Розьер, что в еврейском квартале, я задержался у малюсенькой лавчонки по соседству с синагогой, где торговали селедкой и солеными огурцами. Девчонки-продавщицы, розовощекой толстушки, радостно улыбавшейся мне при каждом появлении, в этот раз не было. А ведь не кто иной как она во время оно (помню, я был тогда вместе с Кристиной) напророчила, что нам необходимо как можно скорее пожениться; в противном случае, предостерегла толстушка, обоим придется здорово пожалеть.
— Она уже замужем, — ответил я смеясь.
— Но не за. вами же!
— Ты думаешь, вместе мы будем счастливы?
— Вы будете счастливы только друг с другом. Вы предназначены друг для друга; что бы ни случилось, вам нельзя расставаться.
И вот я снова в том же квартале, прокручивая в памяти подробности странного давнего разговора и теряясь в догадках о том, что в конце концов сталось с Кристиной. Мне припомнилась Мара, рыдающая посреди темной улицы, и в мозг на мгновение закралась страшная, безумная мысль: что если в тот самый миг, когда я, скрепя сердце, вырывался из объятий Мары, Кристина вот так же выплакивала глаза в неуютном номере какой-нибудь захудалой гостиницы? Время от времени до меня долетали слухи, что она рассталась с мужем и, снедаемая вечной охотой к перемене мест, одиноко скитается по городам и странам. Мне она так и не написала ни строчки. Для нее наш разрыв давно свершился. — Навсегда, — сказала она. И все же, вспоминая о ней бессонными ночами, останавливаясь у фасада старинного дома на острове святого Людовика, поднимая глаза к переплету «ее» окна, я не мог поверить, что она окончательно вычеркнула меня из своего ума и сердца. Надо было, не мудрствуя лукаво, последовать совету жизнерадостной толстушки и пожениться; вот в чем заключалась невеселая истина. Знай я доподлинно, где она нашла себе прибежище, я не раздумывая сел бы на поезд и на всех парах помчался к ней. Плач во тьме по-прежнему разрывал мне уши. Как мог я быть уверен, что в тот самый миг Кристина не рыдает столь же безутешно в каком-то дальнем уголке земного шара? Ах, время, безвозвратно уходящее время? Мне начинали грезиться чужие города, в которых уже была ночь или раннее утро, одинокие, богом забытые селенья, где обездоленные и брошенные женщины проливают горькие слезы. Вынув записную книжку, я не спеша вывел час, число, место… А Мара — где сейчас Мара? Вот и она сошла с моей орбиты, сошла навсегда. Не странно ли: подчас люди входят в твое существование на мгновение-друтое, а исчезают — на целую вечность. Навсегда. И ведь даже в таких мимолетных встречах есть нечто предрешенное.
