Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста
― Тут, ― произнес Садык. Он раскатал сверток, оказавшийся настоящим мешком; добавил: ― Самый раз для хашара.
Собрались обедать, на огромные листы пучек выложили еду. И вот тут, в самом начале трапезы, случилось непредвиденное. Неожиданно преобразился Жунковский, мелко-мелко задрожали пальцы его рук. Такое было с ним не раз, когда он по-настоящему нервничал, и когда Садык, не скрывая удовольствия, первым потянулся за едой, сломал лепешку, со словами "похаваем, дураки, что ли" стал есть, Жунковский вспыхнул.
― Поищи дураков в другом месте! ― выпалил он, побледнев.
Садык на секунду-другую обмер, перестал жевать, уставился на Жунковского.
― Ты что? ― произнес он изумленно.
― А то, что нечестно, ― сказал Жунковский.
― Я нечестный? ― не понял Садык.
― Ты! И все это... Хашар твой!
― Я?
― Ты!
― Я?
― Ты!
― Ведь могу, пацан, намылить за такие слова.
― Ты! ― не сдавался Жунковский.
― Пацан, возьми слова назад! ― вскочил на ноги Садык.
Поднялся на ноги и Жунковский. Я поспешно встал между ними, но Садык отстранил меня в сторону, да так, что, не удержавшись, я плюхнулся в куст арчи. Поднявшись, увидел: Садык и Жунковский стояли лицом к лицу. Контраст был очевиден: по одну сторону, с трудом сдерживая в себе ярость, стоял могучий Садык, по другую ― длинношеистый, миниатюрненький Жунковский; Садык был облачен в штаны с живописными заплатками, Жунковский ― в аккуратненькие шорты и в чистую рубашку; Садык стоял, приняв надменную позу, Жунковский ― этаким петушком со стиснутыми кулачками.
― Берешь, пацан, слова назад? ― продолжал Садык.
― Ты! Ты! Ты!
― Считаю до десяти, ― предупреждал Садык, почему-то взглянув на меня, на обед, аппетитно разложенный на траве, ― раз, два, три...
― Двадцать, тридцать, пятьдесят, ― дерзко передразнил Жунковский, ― до тысячи считай ― не ударишь!
― Не ударю? ― удивился Садык.
― Нет!
Садык медленно извлек из карманов руки.
― Двести, триста, четыреста, ― смеялся сквозь слезу Жунковский. ― Ну, бей!
Я видел, как сжимались ладони Садыка в кулаки ― казалось, они вот-вот обрушатся на Жунковского. Я знал силу и мощь его кулаков (сколько они сокрушали на моих глазах!); неотвратимость драки, точнее, избиения, пугали, но кулаки Садыка, готовые заработать сумасшедшей мельницей, вдруг стали разжиматься.
― Ладно, ― смилостивился он. ― Прощаю.
― Без "ладно" ― бей!
― Ладно, говорю, ― обрезал Садык и, обернувшись ко мне, сказал полугрозно, полужалостливо: ― Думаешь, струсил... Пацанят не бью ― жалко... ― Демонстрируя безразличие, он смачно зевнул. ― В животе ― фокстрот: как хотите, а я похаваю.
Как ни в чем не бывало, Садык принялся есть. Присоединился к нему и я.
Жунковский обедать наотрез отказался.
― Поколупаю серы,― сказал он мне и двинулся в лесок.
"Неужто, ― думал я, ― Садык не решился на драку из-за боязни остаться без обеда? А мешок? Сколько напихано ― не то, что тащить ― сдвинуть с места одному не под силу? Наверняка попросит помощи ― тащить, как пить дать, придется гамузом. Откажись мы с Жунковским помочь, как-то ему управиться тогда с мешком?.. Нет, не выгодно драться Садыку!.."
Непонятным было и то, как быстро осекся Жунковский. И тут почудилась корысть: Садык обещал на днях взять нас в ночное. Оставалось дело за малым ― обговорить просьбу со старшим конюхом; тот, по словам Садыка, ни в чем ему не отказывал. "Что, если Жунковский отступил, вспомнив о предстоящей вылазке с Садыком в ночное? ― думал я. ― Какой ему прок от ссоры?"
Поев, Садык дал храпака. Он спал, бормоча вслух ругательства ― уж не с Жунковским ли выяснял во сне отношения?
Я двинулся в лесок, думал, встречу Жунковского разобиженного, а может быть, даже и плачущего, но обернулось иначе: еловая шишка сверху стукнула мне о спину, одновременно раздался голос смеющегося Жункового ― сидел он верхом на суку ели, как ни в чем не бывало, весело колупая серу.
У меня спали нехорошие раздумья. А Садык и вовсе, казалось, не придал значения ссоре. Он, как и прежде, верховодил, сыпал двух- и трехэтажным матом, чувствовал себя "в своей тарелке". Правда, под вечер, на привале, у арыка (мешок его и в самом деле привелось тащить втроем!), когда, уметая последний ломоть хлеба, мы перебирали детали дня, Садык преобразился в этакого мужика, задавленного житейским опытом, часть которого он, Садык, мог бы безвоздмездно, по-братски, отделить салажне, то есть мне и Жунковскому.
― Ты говоришь, я нечестный, ― обратился он к Жунковскому. ― Ладно. Нечестный. А ты? Ты честный? А он? ― кивок в мою сторону.
― Назови хоть одного честного, ― не дав опомниться, продолжал он. ― То-то. Честность днем с огнем не сыщешь.
― А на фронте там?! ― Жунковский едва не вскочил на ноги, радуясь удачному возражению.
― А наши бойцы? ― поддержал я. ― Тоже нечестные?
― Бойцы? ― протянул Садык ошеломленно. ― То другое дело. Я про здешнюю жизнь говорю... ― и, возможно, сочтя за благо завершить спор, он вдруг молитвенно сложил лодочкой ладонь, зашевелил губами, что-то шепча. Я последовал примеру.
Конечно, ни на зернышко не верилось, что Садык мог правильно произнести хотя бы слово из корана ― несомненно, нес несусветную чушь. Однако, очевидное его преображение ― из многоопытного мужика в богомольца ― мы приняли как нечто разумеющееся.
Потряс Жунковский другим. Машинально, но, возможно, из-за соображения солидарности, он принял участие в пата ― молитве-благодарению всевышнему за трапезу ― сложил ладони лодочкой, да так уморительно, что я, не удержавшись, закатился в смехе.
― Накажет Бог, ― пообещал мне, прервав пата, Садык. ― За неуважение накажет. Он капыр[3], ― Садык ткнул в грудь Жунковского, ― а с головой. А тебя накажет Бог ― как можно смеяться во время молитвы? Неуважение это. Не только ко мне, ― заключил он безжалостно, ― неуважение к богу... Оминь.
ГЛАВА II. СОЛЬ ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ
1ПАРОХОД "СОВЕТСКАЯ КИРГИЗИЯ" ... Обстоятельства часто сильнее воли: собирался написать сценарий об умельце-пржевальчанине, ехал к нему на неделю, но случилось непредвиденное, отчего пришлось через пару дней рвать назад, так и не свидевшись с замечательным умельцем, В поездке испарилась прежняя идея ― то, что я написал в конце концов, уже не имело касательства к умельцу.
И еще незапланированный перекос в той командировке. Предстояло ехать из Рыбачьего в Пржевальск ― 200 километров с небольшим. Никакого транспортного голода. Два маршрута ― северным и южным берегом. Автобус в условиях Приозерья, да еще в преддверии зимы ― единственное верное средство для путешествий, а привелось добираться на пароходе. Казалось, без всякой на то нужды ― на пароходе в тысяча девятьсот семьдесят шестом ― не смешно ли!..
В Рыбачье я приехал вечером. Переночевав, утром, в поисках хорошего завтрака, отправился в железнодорожную столовую, которая, не в пример другим общепитовским заведениям, предлагала здесь нехитрые, но зато вполне съедобные обеды.
Столовая возвышалась на песчаном валу, неподалеку от зеленых бугров, напоминающих старые мусульманские могилы. В конце тридцатых годов бугры являли обыкновенные дюны. Среди них, на окраине поселка, у кромки дороги, мы с матерью ловили попутку ― с этих дюн началось такое, что заглушило размышления об умельце, позвало на местную пристань...
Поплутав по шпалам, глиняным переулкам, вдоль строений с плоскими крышами, прогуливаясь по приозерской улице, я очутился на пристани. На причале стояли приземистые баржи. На территории пристани громоздились штабеля с мешками, ящиками. Взад-вперед вдоль причала, перетаскивая тюки, ходил кран.
Я стоял перед небольшим пароходом "Советская Киргизия". Что-то в душе сломалось. "Что-то" ― это, легенда, сотворенная некогда детским воображением. Жунковский прав: каким действительно гигантом казалась нам "Советская Киргизия"! С каким восторгом мы смотрели, как она гордо проплывала мимо, чтобы затем медленно, темным пятнышком, исчезнуть за горизонтом!.. Берег у Карповки плоский, мелкий, илистый, поэтому суда не рисковали, плыли в отдалении. Однако расстояния ― не преграда пылкой мальчишеской любознательности. О кораблях местной флотилии знали мы неплохо. "Комсомол" ― этот обрубок-тягач? Но "Комсомол", вопреки невзрачному облику, слыл непревзойденным трудягой. За "Комсомолом" всегда тянулся хвост из барж, а то и просто бревен, собранных в длинную, казалось, бесконечную шеренгу плотов. "Комсомол" перевозил лесину с южного побережья в Рыбачье, отсюда груз по железной дороге отсылался на запад. На худой конец, "Комсомол" волок на буксире кого-то из собратьев, обязательно громадину, тихоходного неуклюжего динозавра, такого, как "Тянь-Шань". Или "Труд". Правда, не припомню, чтобы "Советская Киргизия" шла на буксире у "Комсомола".
"Советская Киргизия" ― флагман флотилии ― была построена местной судоремонтной мастерской. Перед спуском на воду, будто наверху засомневались, показалось маловероятным, что небольшая, но довольно высокая, окованная сталью конструкция выдержит серьезные непогодные напасти. Пароход выглядел неустойчивым, казалось, что он, едва соприкоснувшись с водой, огромной гирей пойдет ко дну. Инженеру, автору проекта, было предъявлено обвинение в умышленном отходе от норм, обеспечивающих безопасность судна. И что же? Ко дну пошел создатель парохода, а вот "Советская Киргизия", вопреки мрачным прогнозам, выжила, ей оказалось нипочем кипение страстей, она устояла перед натисками бурь. Более того, пароход за короткий срок завоевал репутацию лучшего судна в Приозерье.
