Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2003

Я тотчас отодвинул пиво. Бутылку и стакан от себя — к Лиле Сергеевне. Она тихо сидит напротив.

— Лёльк!

Войдя на кухню, он уставился на меня и дважды протер глаза. Картинка: муж среди ночи, зевая, входит на родную кухню — а там сидит какой-то пожеванный старикан… Волосы всклокоченные… И с виду — мученик.

— Лёльк! Что за дед?..

Я молчу, иногда женщина лучше знает.

А он спокоен. Он хвать шипящую бутылку пива, что на столе, и ее — прямо из горлышка. Вот ведь как! У меня даже рези в желудке… Так я ощущал его глотки. Пивко! Холодное! Моя же бутылка… Я не мог оторвать глаз. А он булькал и булькал. После сна ему — как хорошо!

— А-а, курьер! — вернув бутылку на стол, решает вдруг он.

И сонно скребет в затылке. Чего, мол, старикан-курьер притащился на ночь глядя.

— Ну что? — спрашивает.

Я в легком напряжении. Однако же машинально роюсь в карманах. И вот ведь удивительно — там что-то есть. И еще что-то. Сложенное вчетверо… Я протягиваю ему… Все движения машинальные. Будь что будет.

— Что там?

Но я только пожимаю плечами.

— Рытье колодца… На три неглубоких кольца, — читает он вслух, напрягая глаза без очков. — Нет, дед. Это не то… Это что-то твое… А! Вот! Вот!.. Опять она — родная милиция.

В ту злую минуту я стал совсем маленьким. Меньше бутылки. Я мог спрятаться за солонку. Однако же я смело протянул руку за своей первой бумажонкой (копанье колодца во дворе). Бумага нужная… И замер… Что там во второй?

— Мать их! — бранится он.

Бумажонка оказывается квитанцией — взято с гражданина такого-то. Штраф. Оштрафован в пьяном виде. Ложь… Я выпил тогда, но самую малость. (Я просто бродил в лунную ночь и попал в соседний поселок. И наскочил на чужих ментов. Которым было не фига делать.)

— Кто-то из наших залетел! — констатирует Н.

Я уважительно молчу. Политик как-никак гипнотизирует. Известное по телеэкрану лицо… Всего-то в шаге-двух от меня. (Но отчасти я раздосадован… Принять меня за рассыльного! С какой стати!)

Но и политик возмущен:

— Да она (бумажка) даже не к оплате! Значит, просто принять к сведению… Что за кретины! А сколько в них рвения!.. Только оступись демократ — блюстители закона вяжутся, как оводы!

Он негодует:

— Почему я должен заниматься всяким дерьмом? Кто-то пошумел в самолете — штраф! Поспешил в машине на желтый — штраф! Трахнул скучавшую практикантшу — штраф! и еще скандал!

— Так ведь завистники, — сочувствует Лиля Сергеевна.

— Но и наши тоже хороши. Почему все это надо присылать ко мне ночью! Гонять старика… Мать их, человеколюбцы!

Однако самое интересное — минутой спустя. Он меня растрогал… Это правда… У меня шевельнулось сердце.

— Подожди, отец, — попросил он.

— А?

— Подожди. Не уходи… Лёльк, покорми его. Или с собой дай.

— Закусить? — спросила она.

— Да нет же. Солидно!.. Как поздний ужин.

Он еще и подбадривал слегка:

— Не жмись же, Лёльк. Дай… Дай как следует.

Лиля Сергеевна на миг застыла. Утомлена… А возможно, ее парализовал нечаянный глагол дай. Да еще дай как следует.

Тогда поддатый (тяжело двигающийся) Н. сам направился к холодильнику. Рослый, здоровенный мужчина сам склонился к белой пещере и вынимает оттуда еды. Много!.. Еще… И еще. Такие медлительные движения крупных его рук. Поешь, поешь, отец.

Он сам лепит мне три крепких бутерброда. С колбасой… С ветчиной… И с желтым, в овальных дырках, сыром. И стопка водки! Сыр он сооружает в два слоя, чтобы сытно и чтобы дырки не светились.

Он хочет, чтобы я поел не спеша. И чтобы напоследок горячего чаю — послаще! Послаще!.. В ночь человеку идти, не шутка.

Александр Кушнер

Мимо жимолости и сирени

Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году. Поэт, эссеист, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Санкт-Петербурге.

Через сад с его кленами старыми,Мимо жимолости и сирениВ одиночку идите и парами,Дорогие, любимые тени.Распушились листочки весенние,Словно по Достоевскому, клейки.Пусть один из вас сердцебиениеПереждет на садовой скамейке.А другой, соблазнившись прохладою,Пусть в аллею свернет боковуюИ строку свою вспомнит крылатуюПро хмельную мечту молодую.Отодвинуты беды и ужасы.На виду у притихшей ВселеннойПерешагивайте через лужицыС желтовато-коричневой пеной.Знаю, знаю, куда вы торопитесь,По какой заготовке домашней,Соответственно списку и описиСладкопевца, глядящего с башни.Мизантропы, провидцы, причудники,Предсказавшие ночь мировую,Увязался б за вами, да в спутникиВам себя предложить не рискую.Да и было бы странно донашиватьБаснословное ваше наследствоИ печальные тайны выспрашивать,Оттого что живу по соседству.Да и сколько бы ни было кинутоЖадных взоров в промчавшийся поезд,То лишь ново, что в сторону сдвинутоИ живет, в новом веке по пояс.Где богатства, где ваши сокровища?Ни себя не жалея, ни близких,Вы прекрасны, хоть вы и чудовища,Преуспевшие в жертвах и риске.Никаких полумер, осторожности,Компромиссов и паллиативов!Сочетанье противоположностей,Прославленье безумств и порывов.Вы пройдете — и вихрь поднимается —Сор весенний, стручки и метелки.Приотставшая тень озираетсяНа меня из-под шляпки и челки.От Потемкинской прямо к ТаврическойЧерез сад проходя, пробегая,Увлекаете тягой лирическойИ весной без конца и без края.

Евгению Рейну.

He люблю Переделкина: сколько писателей в рядТам живут за заборами! — стих заикается мой, —Но осинник, ольшаник, боярышник не виноват,Пастернаковской дачи блаженный сквозняк полевой.Впрочем, поле застроят коттеджами; станет совсемГрустно: смерть-землемерша с подрядчиком спилят кусты —И ни кочек, ни ям, ни волшебных евангельских тем,Улетят трясогузки, исчезнут, обидясь, кроты.Я любил — и в Москву приезжал в прошлом веке: поройНазначалось свиданье на улице где-нибудь мне,Звезды были настроены против — и нехотя в стройСтановились, себе на уме, безразличны вполнеК нужной конфигурации, не поощряя мечту.И однажды, когда не сдержать было сумрачных слез,Друг Евгений сказал: «Александр, прекращай ерунду», —И меня от любви в Переделкино на день увез.И спасибо ему за решительность мягкую ту.Здравствуй, здравствуй, осинник, ольшаник, лесной бурелом!Что покатей холма, что еловой темней бахромы?Мастер помощи скорой в заветный привел меня домИ вдове его сына «Наталья, — сказал, — это мы».Лет на двадцать бы раньше явиться сюда, поглядетьНа хозяина… Что ты! И в горле б застряли слова,И смертельно в том возрасте я умудрялся бледнеть,Безнадежно молчать. О, шаги моего божества!Походили по комнатам солнечным, полупустым,Посмотрели на стулья, на кресло, на письменный стол.Женя шкаф отворил, шкаф вместительным был, платяным,Кепку с полки достал и, безумец, ко мне подошелИ, насмешник, с размаха едва не надел на меня.Я успел увернуться — а то бы рассказывал всем —И глаза бы его пламенели, два черных огня!Мономахова шапка, Ахиллов пылающий шлем!Вот такая ловушка с его стороны, западня.А хозяин с портрета смотрел мимо нас в никуда,На пиру у Платона, в заоблачном мире идей…Жизнь прошла. Подошли мы к черте. Роковая черта.Тень заветная, может быть, нам улыбнется за ней…

Три стула на витринеПриставлены к столу,И лампочка в каминеЗарыта, как в золу,В помятую пластмассуИ светится под ней,Напоминая глазуПылание углей.Еще одна витрина —На ней стоит диван,Огромный, как скотина:Овца или баран,И два широких кресла,Расположившись там,Принять готовы чреслаХоть рубенсовских дам.А на витрине третьей —Двуспальная кровать.Смутить нас не суметь ей,А только напугать:Такие выкрутасыНа спинках у нее,Как будто контрабасыПоют сквозь забытье.Напротив магазинаРазбит убогий сквер.Ворона-мнемозинаГлядит на интерьер,Живет она лет двести,Печалям нет конца:Устроиться бы в креслеИ вывести птенца!Живут на этом свете,Всем бедам вопреки,Герои — наши дети,Герои — старикиИ ночью над обрывомСвоих кошмаров спятС терпеньем молчаливымВорон и воронят.Раскинул тополь влажныйСвой пасмурный эдем.Подарок этот страшныйКто нам всучил, зачем?Прости мне эту вспышку,Спи мальчик, засыпайИ плюшевого мишкуИз рук не выпускай.Поэзия всем торсомПовернута к мирамС дремучим звездным ворсомИ стужей пополам,Она не понимаетИ склонна презиратьТого, кто поднимаетНа подиум кровать.Не понимает илиСпасает свой мундир?Те правы, кто обжилиУжасный этот мирС тоской его, уродством,Подвохами в судьбеИ бедствовать с удобствомПозволили себе.

Смерти, помнится, не было в 49-м году.Жданов, кажется, умер, но как-то случайно, досрочно.Если смерть и была, то в каком-то последнем ряду,Где никто не сидел; а в поэзии не было, точно.Созидание — вот чем все заняты были. ЛесаМолодые шумели. И вождь поседевший, но вечноЖить собравшийся, в блеклые взгляд устремлял небеса.Мы моложе его, значит, мы будем жить бесконечно.У советской поэзии — не было в мире такой,Не затронутой смертью и тленом, завидуй, Египет! —Цели вечные были и радостный смысл под рукой,Красный конус Кремля и китайский параллелепипед.И еще через двадцать подточенных вольностью летПоэтесса одна, простодушна и жизнью помята,Мне сказала, знакомясь со мной: вы хороший поэт,Только, знаете, смерти, пожалуй, в стихах многовато.

Разветвлялась дорога, но вскоре сходились опятьОбе ветви — в одну. Для чего это нужно, не знаю.Для того ль, чтобы нам неизвестно кого переждатьМожно было: погоню? Проскочит — останемся с краю,Не замечены, в лиственной, влажно-пятнистой тени.Или, может быть, лишний придуман рукав, ответвленьеДля мечтателей тех, что желают остаться одниИ, мотор заглушив, услыхать соловьиное пенье?Пролетай, ненавистная, страстная жизнь, в стороне,Проезжай, клевета, проносись, помраченье, обида.Постоим под листвой — и душа встрепенется во мне,Оживет, — с возвращеньем, причудница, эфемерида!Что бы это ни значило, я перед тем, как уснуть,Иногда вспоминаю счастливую эту развилку —И как будто мне рок удается на миг обмануть —И кленовый, березовый шум приливает к затылку.

Дом бы иметь большой — и пускай бы жилВ левом его крыле благодарный гость,Ужинал бы он с нами, вино бы пил,Шляпу у нас забывал бы на стуле, трость,Нет чтобы вовремя вспомнить, — искал потомИх в цветнике и беседке: «Она у вас?»«Что у нас?» — «Шляпа». И та же беда — с зонтом.Та же — с входными ключами — в который раз!В левом крыле, между прочим, отдельный входБыл бы, и мы, возвращая ему ключи,«Вот, — говорили, — ключи твои, шляпа — вот,Трость, ты оставил опять ее — получи».Мы бы смеялись: зачем ему трость? НиктоС тростью сегодня не ходит, и шляпа — вздор.Он говорил бы: «Рассчитан ваш дом на то,Чтобы чудак был ваш гость или фантазер».Мы у камина бы грелись, огонь в золеТлел, бронзовой шуровали бы кочергой.Он бы однажды спросил: «А у вас в крылеПравом никто не живет?» — и повел рукойСлева направо. Сказали бы: «Что за бред!»И посмотрели бы честно ему в глаза.Он помолчал бы, помедлил: «Ну, нет так нет».И за окном прогремела бы вдруг гроза.Через неделю бы гость уезжал. ВдалиСкрылась машина, с аллеи свернув в поля.В левое бы крыло мы к нему зашли,Там записную бы книжку средь хрусталяИ безделушек нашли, полистали — в нейЗапись: «Четверг, двадцать пятое, пять часовНочи. В окне привиденье, луны бледней,В правом крыле. Запер левое на засов».Тут бы мы вспомнили, что и садясь в такси,С нами простясь, мимо нас посмотрел — куда?А на сидении заднем, поди спроси,Что там белело: какая-то ерунда,Смутное что-то, как если б тумана клокВ автомобиль, незаметно для нас, проник.Возит его за собой он — и, видит бог,Сам виноват, где бы ни жил — при нем двойник!Возит с собой свои страхи. Мы ни при чем.Свет зажигает, потом выключает свет.Штору плотней закрывает, пожав плечом,Фобиями удручен. А у нас их нет?Память линяет, теряет черты в тепле,Контуры тают, бледнеет былая боль.Ночью не выйти ли в сад? Что у нас в крылеПравом? Там мечется что-то в окне, как моль.

Незнакомец меня пригласил прийтиНа боксерский турнир. Раза три звонил:«Вам понравится. Кое-кто есть средиМолодых. Вы увидите пробу сил.Это очень престижное меж своихИ ответственное состязанье, счет,Как по Шкловскому, гамбургский». Я притихИ на третий раз, дрогнув, сказал: «Идет».Он заехал за мной на машине; летСорока, — я решил, на него взглянув,К переносице как бы сходил на нетНос и чем-то похож был на птичий клюв.Он сказал еще раньше, когда звонил,Что когда-то стихи сочинял, но спортЗабирает все время, всю страсть, весь пыл,В прошлом он чемпион, а в стихах нетверд.Но они его манят игрой теней,Отсветами припрятанного огня,А еще — как бы это сказать точней? —Стойкой левостороннею у меня.Что польстило мне, но согласиться с нимЯ не мог ни тогда, ни сейчас в душе:Бокс есть бокс, и, другим божеством храним,И смешон бы в трусах был я, неглиже…В зале зрителей было немного, лишьТе, кто боксом спасается и живет.Одному говорил он: «Привет, малыш».О другом было сказано: «пулемет».А на ринге топтались, входили в клинч,Я набрался словечек: нокдаун, хук,Кто-то непробиваем был, как кирпич,И невозмутим, но взрывался вдруг.А в одном поединке такой накал,Исступленность такая была и страсть,Будто Бог в самом деле в тени стоял,Не рискуя в свет прожекторов попасть.И я понял, я понял, сейчас скажу,Что я понял: что в каждом искусстве естьОбразец, выходящий за ту межу,Ту черту, где смолкают хвала и лесть,Отменяется зависть, стихает гулОбодренья, и опытность лишенаПреимуществ, и слышно, как скрипнул стул,Охнул тренер, — нездешняя тишина.

Чума