Наталья Галкина - Табернакль
Интересно, что, ежели кто-нибудь из больных впадал в истерику, от неудачной ли операции с осложнениями, неудачного протезирования или вовсе в связи с полнолунием и тяжкой жизнью, успокаивать разбушевавшегося, потерявшего терпение и всякий удерж пациента посылали Катерину Ивановну (даже чаще, чем даму из молодежной пары, очаровательную, слегка косящую Людочку Н.): голос ее был тихий, чтобы услышать ее, приходилось притихнуть поневоле.
Встретив старика с немолодой его подругою, я не могла удержаться, останавливалась, оборачивалась, глядела им вслед; большая любовь, оказывается, беспечно и легкомысленно существовала вне молодости, нарядности, блеска. Если на их пути при мне оказывался директор, он тоже останавливался, как я, забыв о случайной свидетельнице, оборачивался, глядел им вслед; недоумение читалось во взоре его.
Недоумевал он не только по поводу будничного образа любви, какая странность, какая жалость, ни капли гламура, герой едва преодолел парез, героиня, похоже, никогда не красила губы, не пудрилась, не носила украшений, не примеряла французских туфелек, – но и потому, что этот старик со своей пожилой подругой не вызывал у него той неприязни, которую вызывали все старики; почему-то эти двое были исключением из правил.
Директор терпеть не мог старых людей. Все в них раздражало его, почти оскорбляло: их слабость, уродливая плоть, вялая, морщинистая, то раздутая, то усохшая, деформированные суставы, набрякшие вены. Его пугали их провалы в памяти, ворчливость, глупость, оговорки. Его угнетали их неряшливость, неспособность есть элегантно и аккуратно, они постоянно посыпали крошками пол и скатерть, проливали на себя кисель и суп, умудрялись то поперхнуться, то подавиться, в бородах стариков застревали мелкие ошметки объедков. У них не было сил одеться опрятно, содержать свое жилище в чистоте и порядке; иногда они оказывались настолько слепы, что свинюшника и грязи просто не могли разглядеть. Его отталкивало всё: их беззубость, лысоватость, их шамканье, сморкание, чавканье, хрюканье, пуканье, их кисловатый непристойный запах плесени и мочи вызывал у него головокружение, судорогу отторжения, острый приступ брезгливости. Они были много дальше от балерин, чем инвалиды. Хотя, по правде говоря, и балерины-то имелись в виду идеальные; натуральные, надо полагать, тоже пахли потом, а не “Шанелью”, штопали трико, не всегда успевали помыть не то что локоны, а даже патлы свои.
Иногда директор специально останавливал неправдоподобную пару, задавал какой-нибудь вопрос, чтобы в очередной раз, не веря глазам своим, убедиться, что его не бесит закипающая в углах рта старого профессора слюна и лишенное прикрас, тронутое увяданием лицо Катерины Ивановны, обрамленное небрежно выбившимися из “хвостика” двумя прядями, двумя сосульками блеклых волос.
Придя в кабинет, он качал головою, обращая непонимающий взгляд на портрет графини Бобринской, тщетно ожидая ее понимания и поддержки; графиня пониманием его не удостаивала, он со вздохом отворачивался. “Какие глаза! Какая грудь! Какие драгоценности! – думал он. – Но какое ко мне равнодушие! За лакея держит”.
Глава восьмая
“Пятнадцать человек на сундук мертвеца”. – Звездный шатер. – Посещения. – Бедуины научной пустыни Арабов и Берберов.
Той осенью детей в палатах лихорадило веселостью. Мальчика уже привезли, уже положили в палату Князя с Княгинею, прислуживавшей всем помаленьку; Князя должны были протезировать, ему оставался год до школы, а врачи и протезисты все еще спорили о его кунсткамерном пальчике.
Вечерами дети пели нестройным хором: “Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома!” Это означало, что Мирович снова читал им вслух “Остров сокровищ”, и все втайне восторгались негодяем Сильвером, потому что он, одноногий, всем заправлял, был главной пружиной действия, причиной событий.
Вечера и ночи стояли звездные, деревья не желали желтеть, ронять листья, над институтом и клиникой распахнут был шатер высокого неба, скиния светил, Мирович все собирался принести маленький телескоп, я не помню, принес ли, но в военно-полевой бинокль точно рассматривали из окон палат кусочек мироздания с присущей ему звездой Чигирь, на ночь читался “Атлас звездного неба”, потом “Аэлита”, позже, перед самым сном, полушепотом Князь с Княгинею читали молитвы, звучали незнакомые слова из неизвестной детям жизни.
– Жанбырбай, ты мусульманин? – спросил Петя.
– Я буддист. Хасан мусульманин.
– Хасан, ты мусульманин? – спросил Паша.
Никто не понял, что ответил Хасан, но ответ расценили как утвердительный.
– Все молитесь за меня, кто как умеет и кому может, – сказал Мальчик. – Скоро и по мне начнет музыка играть.
Его, безрукого и безногого, ждали четыре операции, директор во всеуслышание заявил, что здесь Мальчика поставят на ноги и сделают ему руки. Фразу про музыку я не понимала поначалу, а он много раз ее повторял. Впрочем, вскоре загадка музыки разрешилась.
Именно в те дни под небесным шатром пролетающего сентября и начались посещения; Мирович потом называл их “пришествиями”, но слово “посещения” подходило больше, как нам казалось, в нем не было оттенка последних библейских времен.
Первыми, насколько мне известно, посетили нас Арабов и Берберов. Поскольку диссертанты и аспиранты возникали волнами, равно как и исчезали, приливу и отливу подобны, никто не придал особого значения двум очередным фигурам в белых халатах, мерящих не попадающими в унисон шагами институтские коридоры. Они всегда ходили вдвоем. Лосенко думал, что они приписаны к группе биомеханики. Руководитель группы биомеханики полагал, что это новые электронщики, приглашенные для усовершенствования управления гидравлических и пневматических протезов. Болотов утверждал, что директор нанял, как грозился – с неизвестной целью, движимый веяниями моды, – новомодных психиатра и сексолога. Но через несколько месяцев явились натуральные психиатр и сексопатолог, они тоже ходили всегда вдвоем, Антиной – психиатр и коротышка сексопатолог, дамы очаровывались Антиноем сей же секунд, злые языки называли их гомиками, думаю, это было неправдою, тогда такие пары блюли подполье свободы. Арабова и Берберова к тому моменту и след простыл.
Лосенко, как стали выяснять, кто они были и откуда, называл их промышленными шпионами, вот я не удивлюсь, говорил он, если все наши разработки, все наши идеи, всё, несущее в себе патентную чистоту, подтибрят, присвоят, все всплывет где угодно, хоть в Польше, хоть в Англии, да хоть и в Штатах.
– На англичан они были не похожи, – заметил Виталий Северьянович.
Но попытки описать, на кого и на что были они похожи, оказались тщетными. Не могли сойтись даже на том, была ли у Арабова борода, а у Берберова лысина, был ли один из них (кто, кстати?) худым, протяженно сложенным и высоким, а второй роста чуть ниже среднего, крепеньким и большеголовым.
То, на чем сходились все касаемо исчезнувших неизвестно куда неизвестно откуда взявшихся, озвучил Николаша Поликарпов:
– Чудики они были еще те.
Институтские взрослые, а особенно клинические дети, взахлеб рассказывали про карман Берберова. Чего только не доставал Берберов из кармана своего! Оно просто не могло физически там помещаться, однако помещалось. Бездонный берберовский карман подобен был цилиндру иллюзиониста.
Сколь ни были неопределенны словесные портреты обоих ученых мужей, способность Берберова доставать из кармана раритеты, пошлые бытовые предметы, животных, неведомые приборы и прочее была явлена всем и каждому, равно как и несомненная ученость Арабова.
На одной из конференций Берберов достал из кармана крольчонка и тут же с извинениями засунул его обратно, чтобы извлечь вместо него тончайшего шелка узорчатый носовой платок размером с косынку; а Арабов произнес некое резюме, из которого никто из присутствующих ничего не понял, хотя отдельные слова были ясны. Но и не всем. Словарь Арабова завораживал, каждый слушатель запоминал свои слова и обороты, никак не соединяющиеся в охватываемое умом целое: “когерентный”, “абсолютно имагинитивный”, “ретроносный”, “мультиприколический”, “артефакт экспериментальной сессии”, “мистейк ремейка”, “футуреальность” и т. п. Заканчивалась его краткая экспрессивная речь словами: “…воссияют новые горизонты”. Беконидзе пытался выпытать у Арабова название реферата его только что вкратце изложенной статьи, но Арабов не удостоил его ответом. Оскорбленный невниманием обидчивый Беконидзе незамедлительно обрушился с гневной отповедью на предложение Арабова выражать базовые размеры протезов в мизюрках, а директор, никогда толком никого не слушавший, но обожавший новизну, сказал, что наконец-то мы присутствуем на истинном полигоне научной мысли. Вот тут Берберов достал из кармана астролябию.
