Игорь Неверли - Сопка голубого сна
— Да он за три рубля ночью на Шилку поедет!
Мальчишки помчались со всех ног. Бронислав постоял минутку, собираясь с силами, и двинулся дальше. По дороге заметил аптеку. Зашел.
Старый фармацевт за прилавком объяснял бабусе, в какой бутылке растирание, а в какой капли, как принимать и сколько... Когда та ушла, он взглянул на Бронислава поверх очков в никелированной оправе:
— А вы на что жалуетесь?
— Мне бы что-нибудь, чем мажут раны.
— Какие раны? Покажите.
Бронислав закатал штанины и показал черные круги от кандалов. Голени отекли. Фармацевт нажал пальцем, осталась ямка. Выше отек переходил в мокнувшую местами опухоль.
— Долго ходили в кандалах?
— Четыре года.
— А теперь освобождены?
— На вечное поселение.
— В самое время отпустили, у вас сделалась флегмона. Но не беспокойтесь, при хорошем питании эта болезнь сама проходит. Старайтесь есть побольше яблок, чеснока, черемши в тайге, масла, мяса... Вам сколько лет?
— Двадцать семь.
— И куда вас на поселение?
— Я точно не знаю. Жандарм говорит, что должен доставить меня в деревню Старые Чумы.
Фармацевт посмотрел на молодое, красивое лицо — засылают парня в глушь, где одни бурятки да тунгуски, и каждая вторая заражена дурной болезнью...
— Ну что ж, молодой человек, вот вам мазь, будете мазать на ночь какое-то время... А вот еще одно средство, авось пригодится.
— Сколько с меня?
— Нисколько. Я сам бывший ссыльный, теперь здесь поселился. Не о чем говорить.
Он завернул мазь и протянул ее вместе с двадцатирублевой бумажкой.
— А это вам на дорогу.
— Нет, нет, за мазь и за совет спасибо, а этого не надо... У меня есть деньги.
— Ну, тогда господи благослови...
Оставалось только зайти на почту. Времени было в обрез. Бронислав взглянул на часы — половина третьего. Он вошел, поставил чемодан рядом со столиком, засунул туда сверточек, полученный от фармацевта, достал конверты, беглым взглядом окинул помещение, где за окошком сидел один-единственный молодой чиновник. Делал все быстро, четко, споро, как в былые годы, идя на задание.
Бронислав обмакнул ручку в чернильницу, но вместо чернил там оказалась какая-то густая и липкая масса, а перо было сломано. Бросив ручку, он потянулся было за химическим карандашом, но молодой чиновник, наблюдавший за ним из-за окошка, сказал «минуточку» и поставил перед ним полную чернильницу с хорошей ручкой. Бронислав поблагодарил кивком и начал писать своим прекрасным каллиграфическим почерком:
«Нерчинск, 25 апреля 1910 года.
Дорогая пани Стефания!
Как видите, пишу вам из Нерчинска, где нахожусь проездом по пути в тайгу. Каторгу я, несмотря ни на что, выдержал. Кстати, каторга в Акатуе доживает последний год: с будущего года здесь будет женская тюрьма, ремонт уже начали. Хочу поблагодарить вас за подкладки под кандалы, которые вы мне передали в день отправки из Варшавы. Вы и представить себе не можете, как мучительно было бы без них, как больно кандалы натирают ноги. Я это испытал только под конец, когда подкладки совсем истлели от пота и грязи. И еще раз от души благодарю за щедрый дар — 200 рублей мне вручили в день выхода из тюрьмы. Благодаря этому я чувствую себя буржуем и смог приобрести все необходимое.
А теперь о главном. Дорогая пани Стефания, вы единственная не вняли оскорбительным слухам и не лишили меня своего доверия. Униженный, оклеветанный, я только тем и утешал себя, что есть на свете человек, который верит, что я не повинен в казни двух своих товарищей. Теперь я должен доказать это. Никто не поверит в случайную снисходительность военного суда и в то, что генерал меня пожалел. Каспшак своей смертью доказал, что он не провокатор. Мне придется доказывать это всей своей жизнью. Когда люди спустя годы прочитают, что провокатор Бронислав Найдаровский отбыл четыре года каторги и дожил свой век в Старых Чумах в тайге на вечном поселении, у них поневоле возникнет вопрос: какой же он провокатор?
Мне лишь однажды довелось беседовать с вами. Ваша красота, доброта и достоинство, ваше черное из прошлого века траурное платье до пят, которого вы никогда не снимаете и из-за которого друзья прозвали вас Маркизой, запали мне глубоко в душу, и сегодня, прощаясь с миром, с его радостями и печалями, я прежде всего прощаюсь с вами: Ave, Маркиза, morituri te salutant[3], хотя я знаю, что это звучит театрально и не в вашем вкусе.
Преданный вам Бронислав Найдаровский».
Он положил письмо в конверт и написал адрес:
«Стефании Семполовской[4] у Зелинских Варшава, Вспульная ул., д. 9».
Затем он принялся за второе письмо.
«Нерчинск, 25 апреля 1910 года. Дорогая Халинка!
Я окончил в Иркутске лесную школу и получил назначение в Старые Чумы на должность лесничего, что согласно табели о рангах Российской империи соответствует X классу, то есть чину поручика. Оклад сто пятьдесят рублей, да еще столько же согласно восточносибирской надбавке. Мне выдали также пятьсот рублей на обзаведение, я купил корову и двух лошадей. Ты и представить себе не можешь, какая здесь дешевизна — вся троица обошлась мне в 65 рублей. Участок у меня 15 десятин...— подумав, он зачеркнул 15 и написал 30, пусть сестренка радуется, а этот сукин сын, ее муж, лопается от зависти. Шурин терпеть не мог Бронислава, называл его не иначе, как «этот бандит из «Пролетариата», запретил жене общаться с братом, когда его арестовали, когда он ждал смертного приговора, опасался контактов, дрожал, как бы не раскрылось, что у него, кассира Варшавско-Венской железной дороги, гниды железнодорожной — шурин каторжанин...— Подыскиваю себе теперь невесту, потому что одному не справиться с таким хозяйством, да и вообще в холостяках немногого добьешься. У меня уже есть на примете девушка, полька, белошвейка: работает в мастерской у своей матери-вдовы, которая вроде бы ко мне благоволит. Словом, скажу тебе, сестренка, мне явно везет в последнее время, чего и тебе от всей души желаю. Одно только плохо — мои Старые Чумы очень уж далеко! Глухое лесничество, четыреста верст до ближайшей станции, так что не волнуйся, если письма будут приходить редко.
Желаю тебе здоровья и всех благ, крепко обнимаю тебя и маленькую Анютку. Твой брат Бронислав».
Он написал адрес — «Галине Эдвардовне Галярчик, Варшава, Крохмальная ул., д. 46, кв. 7»,— подошел к окошку и попросил оба письма отправить заказным. Чиновник выписал квитанцию и вдруг тихо спросил:
— Не хотите ли передать что-нибудь товарищам?
Бронислав поднял на него глаза, увидел открытое лицо, смелый взгляд.
— Можете передать товарищам из польской партии «Пролетариат», что Бронислав Найдаровский отбыл срок каторги в Акатуе и направляется в сопровождении жандарма на вечное поселение в деревню Старые Чумы Енисейской губернии.
— Будет сделано. А вам, товарищ, ничего не надо?
— Нет, спасибо. У меня все есть. Прощайте.
— Счастливого пути...
Лошади ждали. Тройка, запряженная в рессорную коляску.
Бронислав на ходу протянул возчику чемодан, окликнул мальчишек:
— Садитесь, подвезу... На вокзал, быстро! Возчик выпрямился на козлах:
— А ну вперёд, милые!
Кони понеслись быстрым аллюром, бежали, как на картинке: правый пристяжной низко наклонил голову вправо, левый — влево, а коренник держал ее высоко и прямо... Так они мчались по полупустому, сонному городу, с бубенцами, празднично, будто на масленице.
На вокзале Бронислав дал возчику три рубля, мальчишкам по полтиннику, возчик кланялся, мальчишки благодарно кивали головенками, все желали ему здоровья и счастливого пути. Подбежал носильщик и, не узнав Бронислава, подхватил чемодан.
Бояршинов еще не приходил. В ресторане двое обедали, две супружеские пары ждали, пока им подадут, какой-то проезжий дремал на скамейке. Бронислав, расплачиваясь, повернулся к носильщику лицом, и тогда тот узнал его.
— Ну и изменились же вы! Я не узнал, простите.
— Ничего... Долго еще до поезда?
— Да почти целый час.
Подошел официант и остановился в выжидательной позе.
— Значит, так, на первое соляночка рыбная,— не колеблясь заказал Бронислав.
— У нас только уха да щи.
— Из ухи ничего не стоит сделать солянку.
— Пойду спрошу у повара, сможет ли он.
— Сможет, сможет... Если есть ершовый бульон. Официант почтительно удалился — сразу видно, гурман, знает толк в еде. Бронислав улыбнулся про себя — рыбную солянку он никогда в жизни не пробовал.
Закуривая трубку, он вспомнил Алешку, по прозвищу Миллионщик. Денег у него было миллиона два или три, целая флотилия судов на Волге, а на каторге голодал. Бредил едой, все время рассказывал, что ему доводилось есть в Петербурге, в Москве, в Париже, в Риме, память у него была феноменальная, он помнил все вкусовые оттенки, наслаждался запахами...— А соляночку рыбную,— говорил он не раз,— я сварю тебе сам. Придешь ко мне домой на Арбат, я повара отправлю, надену фартук — и за дело. Сначала поставлю варить ершей в льняном мешочке. Пока они будут вариться, покрошу мелко лук и потушу его с маслом и с томатом. Запахнет рыбой. Я выну мешочек и в прозрачный, крепкий кипящий бульон кину всю эту массу из лука, масла и томата. Потом нарежу соленых очищенных огурцов и тоже туда кину. После этого, мой милый, я положу на дно кастрюли куски вареной осетрины, может, и хрящиков немного, не знаю, но уж всенепременно приправу добавлю, каперсы, оливки, залью все это солянкой, поварю с четверть часика и подам в глубокой тарелке с лимоном, а ты скажешь: «В жизни ничего подобного не едал!»
