Джумпа Лахири - На новой земле
Она ела руками, как и отец, — наверное, в первый раз за многие месяцы, уж точно в первый раз с тех пор, как переехала в Сиэтл. Акаш сидел между ними на своем высоком стульчике и, увидев, как ловко они справляются, захватывая еду пальцами, тоже захотел попробовать. Рума не учила сына правильно брать пищу, так, чтобы ладонь оставалась чистой, поэтому очень скоро и руки и лицо Акаша оказались вымазаны в кукурузных хлопьях с молоком и бананом, которые она ему приготовила.
Руме не хотелось говорить о серьезных вещах, поэтому она не упоминала в разговоре ни о матери, ни о брате: несмотря на их абсурдно похожие имена, они с братом последнее время практически не общались. Они не обсуждали ее беременность и ее самочувствие, не сравнивали, насколько лучше или хуже она чувствует себя по сравнению с прошлым разом. С мамой они только об этом и говорили бы, снова вздохнув, подумала Рума. Они вообще почти не разговаривали, впрочем, отец всегда был молчуном и за столом не любил болтать. Мать часто жаловалась Руме на то, что с отцом невозможно жить — бывает, и словечка не скажет за целый день! Теперь Руме приходилось заполнять тишину вымученными замечаниями о погоде, о магазинах Сиэтла, о работе Адама.
— Странно, как на улице светло! — заметил отец, не поднимая глаз от тарелки. Он часто удивлял Руму подобными замечаниями, казалось, что он ничего не замечает по сторонам, и вдруг — на тебе!
— Да, летом солнце заходит только после девяти вечера, — сказала она. — Ох, извини, бегуни совсем развалились. Это потому, что я плохо прокалила сковороду.
— Да это не важно. На, попробуй. — Отец положил кусочек обжаренного в тесте баклажана на тарелку Акаша.
Последние несколько месяцев Акаш вдруг категорически отказался от любой индийской пищи и кроме макарон с сыром да хлопьев ничего на ужин не ел. Отец потыкал пальцем в тарелку Акаша.
— А чем это ты его кормишь? Это же все ненатуральные продукты, там сплошная химия. — Когда Акаш был поменьше, Рума по совету матери попыталась приучить его к традиционной индийской кухне, специально готовила тушеного цыпленка с овощами и специями. Теперь же Акаш больше всего любил замороженные полуфабрикаты.
— Я не люблю это. Фу, гадость! — с чувством произнес Акаш, хмурясь на тарелку отца.
— Акаш, нельзя говорить такие вещи! — строго произнесла Рума.
Несмотря на все ее усилия, сын рос типичным американским ребенком, вроде тех, от которых ее мать когда-то приходила в ужас: бледных, капризных, вечно сопливых детей с аллергией на все на свете. А вот когда Акаш был совсем маленьким, он с удовольствием ел бабушкины кушанья.
— Ты помнишь, как тебе нравилось то, что готовила дида? — спросила Рума. — Она жарила самые вкусные на свете бегуни.
— Я не помню дида, — сказал Акаш, отворачиваясь от нее. Он даже потряс головой, как бы отрицая сам факт существования своей бабушки. — Я не помню это. Она умерла.
Рума читала Акашу на ночь сказку, когда отец тихонько постучал в дверь спальни. Сквозь дверной проем он протянул ей телефонную трубку. Отец как-то неловко прижимал к груди правую руку, и Рума увидела, что она вся в мыльной пене.
— Адам тебе звонит.
— Баба, зачем ты? Я бы сама помыла посуду. Иди спать.
— Ничего, там была всего пара тарелок. — Отец по собственной инициативе взял на себя обязанности по мытью посуды — он говорил, что после еды ему обязательно надо постоять минут пятнадцать, чтобы пища лучше улеглась в желудке. Отец мыл посуду особым способом: он экономил воду и поэтому всегда выключал кран, пока намыливал тарелки и чашки. До тех пор пока все тарелки не были хорошенько намылены, единственным звуком на кухне был методичное шуршание щетки по фаянсу.
Рума забрала у отца мыльную трубку.
— Рум! — так звал ее муж. — Милая, как ты?
Она представила себе Адама в гостиничном номере в Калгари, наверняка скинул ботинки, развязал галстук и сел в кресло, задрав ноги на журнальный столик. В тридцать девять лет ее муж все еще сохранял озорное мальчишеское обаяние. У него были густые вьющиеся каштановые волосы, которые унаследовал Акаш, тренированное тело марафонца и высокие скулы, которым Рума втайне завидовала. Если бы не голос, что с годами стал на октаву ниже, и не очки, которые Адам начал носить с недавних пор, его можно было бы легко принять за атлетически сложенного, добродушно-веселого выпускника колледжа, каким он был пятнадцать лет назад.
— Папа приехал.
— Да, мы с ним поздоровались.
— И что он сказал?
— Да как обычно: «Как твои дела? Как родители?» — действительно, кроме этих вопросов отец практически ни о чем с Адамом не разговаривал.
— А ты поел?
За этим вопросом последовала пауза. Рума поняла, что Адам, должно быть, смотрит телевизор.
— Что? — сказал он наконец. — Ах да, я сейчас еду на встречу с клиентом, там и поужинаю. А как наш Акаш?
— Акаш здесь, у меня под боком. — Она приложила трубку к уху сына. — Скажи папочке «привет»!
— Привет, — пробормотал Акаш без энтузиазма.
Затем последовало молчание. Из трубки доносился бодрый голос Адама. Рума слышала, как он говорил: «Ну, что у тебя происходит, старичок? Весело тебе с даду?» — но Акаш не желал разговаривать с отцом, сидел молча, глядя на открытую страницу книги, так что ей пришлось забрать трубку назад.
— Да он устал, — сказала она. — Того и гляди заснет.
— Господи, как я ему завидую, — пробормотал Адам. — Я бы и сам не прочь…
Рума знала, что муж с утра носился по встречам и что даже вечером ему не удастся расслабиться из-за ужина с очередным клиентом. Однако сочувствия к нему она почему-то не испытала.
— Не представляю себе жизни под одной крышей с отцом, — сказала она нарочито жестким тоном.
— Ну, так мы и не будем жить с ним под одной крышей.
— Но ведь он здесь, так?
— Ты думаешь, этим он тебе на что-то намекает?
— Да.
— Так спроси его об этом прямо!
— А вдруг он согласится?
— Если согласится, так переедет к нам.
— Ты думаешь, мне следует его спросить?
Она услышала, как Адам нетерпеливо выпустил воздух из легких.
— Мы это обсуждали миллион раз, детка. Он твой отец, Рум, понимаешь? Значит, тебе и решать.
Рума перевернула страницу книги Акаша и промолчала.
— Ладно, мне пора идти, — произнес Адам после секундного молчания. — Я скучаю без вас, ребятки.
— Мы тоже скучаем без тебя, — пробормотала Рума неискренне.
Она нажала на кнопку отбоя и резко положила трубку на тумбочку рядом с фотографией, на которой они с Адамом в день свадьбы разрезают многоярусный белый торт. Она не могла объяснить этого, но после смерти матери что-то в ее семейной жизни неуловимо изменилось. В первый раз за всю историю их отношений она почувствовала, что между ней и мужем вырастает стена, а ведь они были практически неразлучны с тех самых пор, как впервые встретились, и произошло это, когда она заканчивала юридический факультет, а он получал степень МВА. Что же случилось?
Может быть, она ревновала к тому, что его отец и мать были еще живы, в то время как она уже пережила смерть самого близкого ей человека? Она знала, что не права, но мысль о том, что в жизни родителей Адама со смертью мамы ничего не изменилось, была ей оскорбительна. Впервые она почувствовала, что они — разные люди и что у каждого — свой собственный жизненный путь. Конечно, она и сейчас переживала по поводу его отъездов, но ей все чаще казалось, что сидеть дома в одиночестве даже приятнее, чем видеть Адама, вечно нависающего над ней с озабоченным видом. Рума начала уставать даже оттого, что ей приходилось все время улыбаться мужу, как будто доказывая ему, что она все еще счастлива.
Десять лет назад ее мать готова была лечь на рельсы, лишь бы дочь не вышла замуж за американца. Сколько раз она твердила Руме, что Адам бросит ее, что в конце концов он все равно предпочтет ей американку. Мрачные предсказания матери не сбылись, но Рума частенько мысленно возвращалась к их разговорам, удивляясь собственному мужеству: ей пришлось продемонстрировать силу характера, которой она в себе и не подозревала, чтобы противостоять открытому гневу матери и молчаливому неодобрению отца, которое она воспринимала еще более болезненно. «Да ты просто стыдишься, что ты индуска! — в запале кричала ей мать. — Хочешь смыть свои пятна, да? В этом все дело!» Конечно, Рума знала, что отчасти сама виновата: она до последнего дня держала их отношения с Адамом в секрете от родителей. У нее и до Адама были романы с мужчинами-американцами, само собой разумеется, родители о них даже не подозревали. Поэтому мать впала в такую истерику, когда Рума объявила о своей помолвке — эта новость ее как обухом по голове ударила. С течением времени мама переменила свое мнение об Адаме, успела даже полюбить его, как родного сына, особенно после предательства Роми, который переплюнул выходку сестры и вообще сбежал за тридевять земель. Позже мама с таким же рвением защищала Адама, как когда-то боролась против него, и бывало, по часу болтала с ним по телефону, если Румы не было дома, посылала ему время от времени мейлы, даже играла с ним в «Эрудит» по интернету. Когда родители приезжали в гости, мать непременно брала с собой охлаждающий термос, набитый приготовленными ею, истекающими сиропом мишти, этими покрытыми глазурью сладкими шариками, наполненными легким кремом, которые Адам обожал.
