Эмилия Прыткина - Темная сторона Солнца
Но не сделали. Ни черта мы не сделали и теперь уже никогда не сделаем, по крайней мере я.
Я умираю в неведении и страхе, оставляя робкую надежду на то, что ты приедешь в Ереван, прочитаешь мой дневник и захочешь найти нашего отца. Может быть, ты даже напишешь книгу, которую я так и не написала. Напиши, Арев. Мне кажется, что у тебя получится. Хотя о чем это я? Вряд ли ты приедешь. Почем мне знать, что ты чувствуешь спустя шестнадцать лет?
Последние три месяца я просила Господа послать прощение, и мне показалось, что я его получила. Я позвонила тебе, Арев, чтобы сказать, как сильно я сожалею, что причинила тебе столько боли и страданий. Позвонила, чтобы рассказать тебе правду о наших родителях, попросить продолжить поиски нашего отца. Я верила в то, что произнесу: «Прости меня, Арев», клянусь тебе, верила все то время, пока из трубки телефона доносились длинные гудки ожидания. А потом я услышала твой голос, и вся ненависть, которую я, как мне казалось, усмирила, вспыхнула во мне с новой силой. Мне снова захотелось ударить тебя, сделать тебе больно, очень больно. Так больно, как было мне все эти годы. Почему, Арев? Почему должна умереть именно я? Разве мало страданий выпало на мою долю? Разве Господу этого всего было мало?
Ты спросишь меня, в чем провинилась передо мной, но я не смогу ответить. Умом я понимаю, что ты не виновата, что тебя отдали Карену и Лилит. Разве ты виновата, что мой приемный отец оказался жалким, никчемным дармоедом? Что я провела молодость в нечеловеческих условиях, в то время как ты наслаждалась жизнью, не зная забот. Ты ни в чем не виновата, Арев. И я это понимаю. Я все понимаю, но сердце сильнее моего разума. Мое сожженное ненавистью, измученное сердце сильнее доводов рассудка. Даже сейчас, когда пишу эти строки, я ловлю себя на мысли, что все еще ненавижу тебя. И себя заодно.
Ты помнишь, Арев, на пятилетие нам подарили красные платья с бантами на спине и пышными воланами? Я сохранила это платье. Оно все так же висит у меня в шкафу, как напоминание о том дне, когда я впервые почувствовала зависть. Детскую зависть, которая с годами переросла в ненависть. Ты удивишься, чему тут можно завидовать, ведь платья подарили обеим? Да, Арев, обеим, но их подарил твой отец. Твой, понимаешь? Тебе, потому что любил, а мне – из жалости. Только прошу тебя, не говори, что это не так. Он все время помогал моим родителям, чтобы я не чувствовала себя ущербной, помогал из жалости к маленькой девочке, чей отец не в состоянии заработать денег даже на хлеб, что уж говорить о нарядных платьях. Я слышала, как бабка Вардитер однажды сказала, что лучше бы отдала меня тоже Карену. Я запомнила. Это только кажется, что дети ничего не помнят. Я все помню, Арев, абсолютно все. Всю свою жизнь я чувствовала себя бездомной собакой, которая сидит на вокзале возле лотка с пирожками и смотрит на прохожих такими грустными глазами, что те не могут пройти мимо, не бросив ей огрызок еще дымящегося пирожка со склизкой мясной начинкой.
Я не хотела этой жалости, Арев, я мечтала, чтобы меня любили так, как любят тебя. Но, увы, мой отец не был способен на проявление каких-либо чувств, мать измучена бесконечными абортами, а наша дорогая бабушка слишком проста, чтобы разбираться в тонкостях детской психологии. И чем больше они жалели меня, тем сильнее я ненавидела ту, которую любили, – тебя, моя дорогая Арев.
Но это не единственная причина моей ненависти. Ты наверняка удивишься, узнав, что всю свою жизнь я была продолжением тебя.
Арев пошла в музыкальную школу – пошла Лусо. Арев купили новое пальто – Лусо такое же. Помнишь нашу последнюю встречу? Мы отмечали наше шестнадцатилетие. И снова были одинаковые платья, которые выбрал твой отец, одинаковые туфли. И мне стало невыносимо тошно. И больно. Так больно, что я захотела убить тебя или искалечить.
Знаешь, когда вы уехали, я испытала невероятное облегчение. Да, меня по-прежнему никто не любил, но и та, которую любят больше, не маячила перед глазами. Но я рано радовалась. Ты все равно находилась рядом со мной. В каждой посылке, в каждом денежном переводе. Ты была рядом: ты и твоя семья.
А потом меня выгнали из дома. Вышвырнули, как паршивую собаку. Но я снова радовалась, потому что у меня появилась цель – найти нашего отца. Я не буду описывать, через что мне пришлось пройти. То ли наша мать унесла секрет с собой, то ли хранительница семейных тайн бабушка Вардитер тщательно оберегала наш мнимый покой, но мне не удалось выудить из нее ни слова. Ни из нее, ни из моей приемной матери. Если бы ты знала, сколько сил и времени я потратила на его поиски! Все бессмысленно. Глупо и бессмысленно. Полгода назад Вардитер, вняв моим просьбам, сказала, что наша мать особо не жаловала мужчин вниманием. Бабушка вспомнила троих. Итак, нашим отцом мог быть: однокурсник матери Артур Паронян, он преподает философию в университете; ее школьный учитель Арташес Киракосян, в которого она была тайно влюблена, работает в школе, или сосед по лестничной клетке Арсен Сукиасян.
Вот такой утешительный приз преподнесла наша бабушка умирающей внучке, у которой наверняка не хватит сил докопаться до истины. Слишком поздно, теперь уже поздно.
Ну вот, ты знаешь все. Поймешь ли ты меня? Я и сама себя иногда не понимаю. Хотела написать, что я тебя целую, но передумала. Просто прощай. И прости меня, если сможешь, а если нет – так тому и быть. В конце концов, я ведь тебя не прощаю.
Закончив письмо, она закрыла тетрадь и спрятала дневник на верхнюю полку. Приступ тошноты усилился. Посмотрев на полную окурков пепельницу, Лусине обнаружила, что выкурила почти пачку сигарет. Она прошла в комнату и легла на диван. Через полчаса вернулась Вардитер.
– У-ф-ф, вечно эта Сируш как начнет говорить, как начнет, так никак не закончит. У меня даже уши заболели. Лусо, ты где? – Старуха прошла в гостиную, включила свет и испуганно посмотрела на внучку. – Лусо, все в порядке? Лусо, ну скажи же…
Но Лусине словно не слышала бабушку. Таинственно улыбаясь, она смотрела на стрелки часов, отсчитывающих последние часы ее жизни, и видела аллею, в глубине которой вырисовывался силуэт матери.
– Лусо, да что с тобой? Ты меня слышишь?! – Вардитер схватила внучку за плечо и с силой тряхнула ее. – Я тут подумала, я должна тебе кое-что рассказать. Это касается твоего отца. Мне кажется, я могу тебе помочь в поисках.
Услышав слово «отец», Лусине приподнялась, но тут же рухнула на диван и потеряла сознание.
Глава 3
СЕМЬЯ
Шестнадцать лет назад самолет рейса Ереван – Москва с ревом оторвался от земли. Женщина, сидящая в кресле по правую руку от Арев, достала из сумки носовой платок и промокнула им выступившую на лбу испарину.
– В гости летишь, дочка? – спросила она.
– Нет, домой, – ответила Арев.
Девушка словно чувствовала, что город, который она никогда не видела, станет ее домом. Надежным, уютным домом, двери которого никогда не откроет ее сестра Лусине.
– Как тебя зовут?
Арев, помедлив минуту, ответила:
– Анна, теперь меня зовут Анна.
Самолет стремительно набирал высоту. Анна смотрела в окошко иллюминатора, наблюдая, как город ее детства, казавшийся когда-то устрашающе большим, превращается в скопище хаотично разбросанных точек и кривых. И чем дальше отдалялись эти точки, тем спокойнее билось ее сердце.
Она вдруг вспомнила, как в детстве с сестрой спрятали в деревянный ящик найденного на обочине дороги мертвого голубя. Забили ящик гвоздями и закопали под деревом возле дома, оплакав его окоченевшую тушку со всеми подобающими почестями. Анна представила себе такой же ящик и стала заполнять его всем тем, что связывало ее с Ереваном: голосами и лицами родственников, запахами, названиями улиц, детскими игрушками, книгами. Она забила ящик гвоздями и забросила в дальний угол памяти, чтобы воспоминания о прошлой жизни больше никогда не вырвались наружу и не причинили ей боль. Иногда она смотрела по телевизору сюжеты новостей из Армении, и тогда ящик громыхал, словно что-то зловещее разрывало его изнутри, пытаясь выбраться наружу. Она переключала канал, и через какое-то время грохот стихал. Единственное, что Анна принесла в новую жизнь, были ее приемные родители – Карен и Лилит.
Карен – борец по натуре. Мальчик, выросший без отца и потому рано повзрослевший. Защитник сестер Гоар и Карине. Единственная надежда матери, не баловавшей его вниманием и всецело сосредоточившейся на воспитании дочерей, которых ей предстояло выдать замуж за достойных армянских мужчин. Он не обижался на мать. Бегая по пыльным ереванским улицам с ватагой сорванцов, он быстро смекнул, что малый возраст не помеха тому, кто хочет заработать денег.
Вооружившись кувшином и жестяной кружкой, которую его отец когда-то привез с войны, он ходил по базару и продавал воду, зазывая покупателей звонким голосом: «Джур, сары джур!»[7]
Помогал сидящему у входа на рынок чистильщику обуви, который был уже настолько слеп, что не мог отличить черную краску от полироли. С энтузиазмом брался за уборку мусора, остающегося под прилавками после ухода торговцев.
