Эмилия Прыткина - Темная сторона Солнца
– О да, конечно, для тебя она прервалась. Зачем тебе было искать своего настоящего отца, когда под боком был такой богатый и добрый дядя Карен?
– Он мне не дядя, а отец!
– Да-да, отец. И тем не менее наш настоящий отец жив. Ну, по крайней мере, в той ужасной катастрофе он не погиб. Да и матери нашей не было в голубенькой машинке с большими фарами. Она выбросилась из окна роддома спустя пару часов после нашего рождения.
Пальцы Анны непроизвольно сжались, бокал лопнул под натиском и впился в ладонь мелкой, острой крошкой. По серебряному браслету потекли тонкие струйки крови. Но она не заметила этого, не почувствовала боли. Боль, во сто крат сильнее физической, обожгла ее изнутри, пульсируя во вздувшейся на виске жилке.
– Ты врешь, врешь! Все это порождение твоего больного сознания. Ты всю жизнь врала, злобная лгунья! – крикнула она.
– Да-да, я злобная, но не лгунья. Послушай, у меня мало времени. Сегодня я умру, а нашей бабушке придется оплатить этот чертов телефонный счет.
– Я могу перезвонить тебе, если ты, конечно, хочешь.
– Нет, не хочу. Мы не общались шестнадцать лет и не общались бы еще столько, если бы я была здорова.
– Ты сама не желала общаться со мной.
– Да, это так. Нам не о чем говорить, Арев. Разве что о нашем отце. О чудовище, которое породило себе подобных и уничтожило нашу мать. Хочешь найти его?
– Нет.
– Узнаю нашу маленькую трусишку Арев, – усмехнулась Лусине. – Все так же боишься всего на свете?
– Ничего я не боюсь. Просто не хочу никого искать. Мне это не нужно.
– Ну как хочешь. Упрашивать я тебя не буду, но на всякий случай оставлю-ка я тебе свой дневник. В нем есть кое-что интересное. О нашем отце в том числе. Я хотела написать книгу о своей никчемной жизни в блокадной Армении, но теперь уже вряд ли напишу. Я спрячу тетрадь в комнате нашей матери – на верхней полке за книгами на тот случай, если ты приедешь на мои похороны. Прощай, Арев, прощай! – простонала Лусине, и Анне показалось, что, произнеся последнюю фразу, сестра заплакала.
– Погоди! – крикнула Анна. – Не бросай трубку!
– Поздно… – вздохнула Лусине. – Поздно что-либо менять. Прощай, Арев. Если ты приедешь, остерегайся Сергея. Наверняка ты окажешься в его вкусе. Арев, прос…
– Какого Сергея? Алло, Лусо, ты меня слышишь?
В трубке послышались короткие гудки.
Анна опустила руку и на мгновение оцепенела, не в силах пошевелить даже пальцем. Боль достигла своего пика. Чувствуя, как в ее тело словно впиваются тысячи мелких игл, она съежилась, прижала колени к подбородку и завыла тонко и протяжно, как воет раненый зверь, чья рана глубока и мучительно болезненна, но не настолько смертельна, чтобы убить его сразу. Перед внутренним взором один за другим проносились фрагменты ее прошлой жизни. Могила матери, искаженное в приступе ярости лицо Лусине, папа – всегда добрый и улыбчивый, снова лицо Лусине, мама – самая любимая, самая ласковая и нежная, ворчливая бабушка Вардитер, вечно сопливый Гор, снова Лусине. Внезапно она почувствовала на губах солоноватый привкус. Анна посмотрела на руки и увидела кровь. Медленно, слегка пошатываясь, она побрела в ванную, открыла дверь и вскрикнула. В зеркале над раковиной отразилась женщина с окровавленным лицом.
Глава 2
ЛУСИНЕ[3]
Она не ждала гостей и почти не огорчилась, когда все ее друзья и знакомые ограничились виртуальными открытками и короткими поздравлениями по телефону. В этот день пожелания звучали более чем нелепо. Что можно пожелать умирающей тридцатидвухлетней женщине? Здоровья, которого у нее никогда уже не будет? Детей, которые не родятся? Мужа? Богатства? Долголетия? Счастья? Или, может быть, легкой и быстрой смерти, которая избавит ее от бесконечной боли, а окружающих – от стыда. Того самого горького и мучительного в мире стыда, который испытывают те, кто даже при большом желании не в силах облегчить страдания умирающего.
Она представляла, как они кругами ходят вокруг телефона и думают: «Надо бы позвонить Лусине, у нее ведь день рождения. Что же ей такого пожелать?» Слышала их голоса и думала, какое невероятное облегчение они испытывают, опустив трубку и выдохнув: «У-ф-ф, поздравили, теперь можно заниматься своими делами».
– Мы, может, заскочим вечером, хотя тебе ведь лучше отдохнуть?
– Да, мне лучше отдохнуть, встретимся на днях.
Да что там друзья, если даже женщина, которую она называла матерью, позвонила только под вечер и, путаясь в нелепых оправданиях, стала извиняться за столь поздний звонок:
– У Артура сломалась машина, а ты сама знаешь, что без машины из нашей деревни не выберешься, – запинаясь, лепетала Гоар.
Судя по интонации ложь давалась ей с трудом. Лусине представила себе болезненную, вечно испуганную женщину, которая за всю свою жизнь не приняла ни одного самостоятельного решения, и усмехнулась:
– Не извиняйся, Гоар, я все понимаю. Это ведь он решил, что не стоит ехать.
– Когда-то ты называла меня матерью… – В трубке послышалось судорожное всхлипывание.
– Не плачь, я не злюсь на тебя. Передай привет Гору. И ему передай, чего уж там.
– Я скоро приеду, вот только машину починим и приеду.
– Конечно. Я буду ждать тебя.
Она знала, что Гоар не приедет, разве что на похороны, но не винила ее ни в чем. Ни ее, ни всех тех, кто в этот день отвернулся от нее, сославшись на занятость и личные проблемы. В какой-то мере она была благодарна людям, что они не стали навязывать свое общество и устраивать веселье там, где его не может быть по определению. Праздник нужен живым и здоровым, а умирающим – покой и уединение.
В этом мире существовал только один человек, которого она хотела видеть в свой последний день. А что этот день будет последним, Лусине не сомневалась ни на йоту. Накануне ей приснилась мать. Она шла по парковой аллее в своем любимом платье цвета лепестков яблони. Том самом платье, которое висело в шкафу среди прочих ее вещей, бережно хранимых бабкой Вардитер. Злополучном платье, которое скрывало ее округлившийся живот до того момента, когда скрывать уже стало бесполезно. Порой Вардитер украдкой доставала платье из шкафа и орошала слезами, уткнувшись в расшитый бисером и пайетками подол.
Мать плыла в нескольких сантиметрах от земли, едва касаясь асфальта подошвами босоножек с тонкими кремовыми перепонками. Легкая, как пушинка, готовая улететь вслед за ветром. Лусине задержала дыхание, боясь спугнуть ту, которая частенько посещала ее бабушку, но впервые за тридцать два года пришла к ней.
– Какая же ты красивая… – восхищенно прошептала Лусине, когда мать приблизилась к ней вплотную и провела рукой по щеке дочери. – Господи, ты еще красивее, чем на фотографии.
От руки матери исходила приятная прохлада, которую дарит дышащей зноем Араратской долине налетевший с гор зепюр.[4]
– Ты так выросла, – улыбнулась мать, взяла дочь под руку и повела ее в глубь аллеи.
Лусине покорно шла за ней, чувствуя, как с каждым шагом исчезает боль, которую она испытывала последние несколько месяцев, уступая место новому, неведомому доселе ощущению покоя и радости. В какой-то момент она почувствовала, что ее походка тоже стала легкой и невесомой. Опустив глаза, она увидела, что парит над серым асфальтом. Лусине вцепилась в плечо матери, словно боялась, что та исчезнет и она снова вернется в свой мучительный морок.
– Я искала отца.
– Знаю. Я все знаю.
– Кто он?
– Это уже не важно, главное, что теперь мы будем вместе. – Мать поцеловала ее в лоб и стала растворяться на глазах, превращаясь в белоснежное облако.
– Нет, не уходи! Я падаю, падаю!.. – крикнула Лусине и грохнулась оземь.
Лусине проснулась и долго лежала в постели с закрытыми глазами, пока образ матери не исчез окончательно.
– Знаешь, наверно, я скоро умру, – сказала она за завтраком, наблюдая за тем, как бабка Вардитер помешивает булькающую в кастрюле глазурь для торта.
– И-и-и-щ, сртис матах,[5] не говори так. Ты поправишься, обязательно поправишься.
Вардитер отвернулась к кухонной мойке и открыла кран с водой на полную мощь. Струя воды с силой ударила в дно раковины и разлетелась по сторонам фонтаном холодных брызг. Бабушка вытерла лицо краем передника и проворчала:
– То слабый напор, то сильный, все лицо забрызгала.
Она стояла к внучке спиной. Лусине наблюдала за ее вздрагивающими плечами: так и есть, бабушка плачет.
– Я посижу в гостиной, – вздохнула она, чувствуя, как утренняя слабость постепенно переходит в тяжелое измождение.
– Иди, сртис матах, иди, я пока торт приготовлю.
Лусине просидела на диване почти весь день, вздрагивая каждый раз, когда звонил телефон, и разочарованно опуская трубку, услышав голос очередной приятельницы. «Нет, он мне не позвонит. Зачем я ему? Зачем? Хотя так даже лучше, мне нечего ему сказать. Пусть не звонит».
