Эльмира Нетесова - Я обязательно вернусь
— Сколько раз! Да это не повод к прощенью и примиренью. Такое век не забыть. Я помню, как впервые увиделись с Колькой в сельпо, через неделю после моего освобождения. Стою я в очереди вместе со всеми, а этот влетел и враз к прилавку, без очереди взять хотел. Ну, меня разозлило. Как гаркнула во всю глотку:
— Эй, ты! Лысый геморрой! Отвали от прилавка покуда не подмогнула! Ты тут никто, чтоб вперед пролезать, а ну, встань в очередь, суслячья морда!
— Молодец, бабуля! Ну, как он? Небось, побежал новую кляузу строчить?
— Не-ет! Тихо встал в хвост очереди и молчал. Дошло до поганца, что здесь никто на его защиту не встанет. Не сыщет свидетелей, а вот оплеух запросто получит, если хай отворит. Короче, когда я купила все, что надо, прошла мимо Кольки, не оглянувшись. Но потом, сколько услышала о нем и стариках, целый короб! Он же не думал, что я с Колымы живьем ворочусь. К тому ж реабилитированной. Правда, четыре года промучилась. Уж и не знаю, выдержала б все восемь? Но вряд ли. И не такие, куда крепче загинули. На Колыме места много, вот только не для жизни. А погостов на ней не счесть, все безымянные. Потому, не тают там снега, не цветут сады, не поют птицы, нет тепла. Слишком много слез пролито, и умерло без счету. Выжить на Колыме мудрено. Ох, и ни всем суждено было оттуда вырваться.
— Так ведь Сталина уже не было!
— Зато коммуняки остались. Его выкормыши и выкидыши, такие как твой дед. Они работать никогда не любили, зато трепаться, пить и развратничать, равных не имелось. За те четыре года, какие я на Колыме отбывала, Колька три бабы поменял. Одна, последняя, от него в петлю влезла. Его в своей смерти обвинила. Ну и что? Ему и это с рук сошло. Никто ни в чем не упрекнул, никакого наказания не получил. Еще и мертвую вслед обосрал. Набрехал, будто по пьянке вздернулась, он тут вовсе ни при чем. И ему поверили. Но я-то знаю, какой он и на что способен. Меня с его стариками не надо знакомить. На сотни верст, по всей нашей Руси-матушке, вторых таких не сыщешь.
— Баб, а почему ты больше замуж не вышла? Ведь не все как дед!
— Э-э, нет! Мне и четырех лет Колымы хватило по горло. Может второй еще хуже первого подвернется. Зачем судьбу искушать? А и к чему морока? Самим неплохо жилось. Отказа ни в чем не знали. Боря смалечку работягой рос, во всем помогал, в нашу породу удался. Он хорошим хозяином в доме был. Настоящий мужик, все умел. И никогда никого не обижал.
— А он с отцом своим общался? — встряла Юлька.
— Навряд ли, иначе сказал бы, мы с ним дружили. А и знал, что он мне устроил Колыму.
— А дед живой?
— Два года назад умер. Говорили, что с коня упал и разбился насмерть. Но где то видано, чтоб человек упал на пахоту и расшибся до смерти? В такое даже деревенская детвора не поверит, потому что сами с лошадей по десятку раз на дню падают, а, слава Богу, все живые, без шишек обходятся. Ну да мне какое дело? Разбился, помер, туда ему дорога, значит, достал кого-то, кто подмог его башку под копыто сунуть. Говорили люди, что морда у него была разбита здорово.
— У коня?
— При чем конь? Я про Кольку, — усмехнулась бабка.
— Выходит, совсем вы не любили друг друга, ведь ты даже на похороны не пошла. Выходит, не простила его, — упрекнула внучка.
— А кто он мне после развода и Колымы? Я без него почти тридцать лет прожила. Даже больше. Я и запамятовала, что он когда-то мужем доводился. Первой и последней моей ошибкой стал. Уж лучше б его не знала.
— Тогда бы не было у тебя меня с отцом!
— Глупышка моя! Судьба не озеро, не обойдешь другим берегом. Что дано, то сбудется со всяким. Вы в моей жизни единое утешенье и отрада. Иначе для чего все? И мои прошлые муки не напрасны, знаю, что вы есть, а и я вам нужна покуда.
— Да что ты, баб! Ну, как без тебя? Вон я хоть сама уже тетка, а без тебя не могу.
— Ты тетка?! Лягушонок заморенный! Тебе до бабы еще созреть надобно. До ветру одну отпускать страшно, унести может, всю шатает, как былинку. Погоди, вот хворобу из тебя выгоним, войдешь в тело, какою красавицей станешь! А то ишь, в тетки норовит. А у самой вместо сисек прыщики, там, где у баб срака, у тебя два чирья. От пацана не отличить. Вот и убегают мужики, глянут и верят, что с гладильной доской переспали. У тебя ни спереди, ни сзади признаков пола нет. Глазу задержаться не на чем. А мужики, увидев такое, о чем думают? Что ты жадная или готовить не умеешь. Боятся такими же стать. Вот и убегают после первой ночи. Всем бабам ведомо, мужичья любовь через пузо приходит, — учила бабка.
— Почему ж сама себе дружка не завела. Пусть не мужем, хотя бы в хахали! Неужели за всю жизнь никого не приголубила? Ведь ты живой человек, и с тебя природа потребует.
— Юля, пойми, детка! Я слишком высокую цену отдала за любовь. Сколько за свою глупость горечи нахлебалась! Поверила в песни, какие Коля пел под моим окном. Красивыми были те песни. Да слова в них чужие. Свела с ума голосистая гармошка. Наверное, я ее полюбила, а не Кольку. Он без нее совсем серым, обычным показался. Хотя девки за ним бегали хороводами. Все мы в молодости глупые и слепые. Не разумом, сердцем живем. А потом, кто обжигает крылья, кто обмораживает. Первая любовь редко сильные крылья имеет. Сколько горя приносит она людям и нынче, счету нет. Вон, как-то парнишку ко мне привели. Невеста его за другого замуж пошла. Ну, а малец любил ее. Узнал, что разлюбила девка, и жизнь не мила стала. Захотел себя порешить. Но мать углядела, помешала сыну. А чтоб впредь с собой чего не утворил, привела ко мне мальчишку за шиворот. Целую неделю с ним промучилась. Ни заговоры, ни настои не помогли. Святой водой и молитвами очистила душу его от боли. Парнишка сразу же стал спать. В первый раз почти двое суток под иконой спал. Ишь, как нервы сдали. Потом в норму вошел. Благо, что летом все приключилось. Стал он на речку бегать. А я его заставляла венок носить, в нем цветы наговоренные. Так вот и уберегли парнишку от лиха. Унесла речная вода тоску его. Очистилась душа, а потому, когда та девка вернулась в деревню уже пузатой, наш хлопчик и не глянул в ее сторону.
— А зачем он ей замужней нужен?
— Выгнал ее мужик. Со своим другом застал. В тот же день в деревню вернул. Она была уверена, что наш малец все ей простит и не глянет на беременность, женится сразу. Но, не тут-то было. Мальчонка уже избавился от глумленья и даже рассмеялся ей в лицо, когда она сама пришла к нему домой. Просила простить ее. Он и ответил, что не обижался, на свете много хороших девчат. Вот и он нашел другую. Возврата к прошлому больше нет. Изменившая однажды, никогда верна не будет. А и любовь прошла…
— Как же она теперь?
— Та баба? Родила ребенка, но так и живет одна. Никто в жены не берет. Да и кому нужна такая?
— Баб! А почему третья жена деда в петлю влезла?
— Ну не от хорошей жизни! В деревне про то много слухов ходило. Но все винили Кольку. Ведь они уже без родителей, сами жили. Так базарил люд, будто Колька приводил домой всяких баб и на глазах жены вытворял с ними такое, чего женщина не выдержала. Другие брехали, будто он убил, а потом повесил.
— Зачем? Мог бы вывезти и закопать где-нибудь за деревней.
— Какое мне до него дело? Моя голова о нем уже не болела, — отмахнулась Анна от неприятной темы.
— Неужели ты о нем никогда по-доброму не вспоминала? Не видела во снах?
— Видела! Когда меня судили, часто процесс снился, как проклятье. В холодном поту подскакивала. Было б за что судить! Вместе со мной в бараке бабы были. Многие из них ни за что попали. Но случались и те, кто председателя колхоза ножом саданул. И сразу насмерть. Другие того не легче, начальника рыбкоопа. Одна агронома трактором задавила. Не случайно, за оскорбление отомстила. И не глядя на большой срок, ни разу не пожалела о случившемся. Была там и старуха дряхлая. Она уборщицей и истопником работала в правлении колхоза. А там, как назло, зоотехник с бухгалтером повеселиться вздумали. Но перебрали. Бабка, забыв о них, закрыла правление на замок, сама домой спать пошла. Ночью из печки уголь выпал. А правление деревянное. Сразу огнем взялось. Бухгалтер с зоотехником заживо сгорели. Не смогли выбраться. А как выскочишь, если на окнах стояли кованые решетки, а входная дубовая дверь на наружнем замке. Вот и осудили бабку в семьдесят пять лет, приговорили к двадцати пяти годам заключения. Она и года на Колыме не выдержала. Умерла тихо, молча, никого не разбудила умирая. Администрация зоны посетовала, что о смерти бабки даже сообщить некому Все три ее сына вместе с отцом еще на войне погибли. Старушка одна осталась. Ее судили как контру. Следователь бил на допросах по лицу и голове. Интересовался, какая разведка бабку завербовала. Она, прожив в деревне всю свою жизнь, никогда не слышала о таком, посчитала, что следователь тоже лишку выпил вот и бубенит глумное. Умирая, старая простила всех…
Эта старушка никогда не снимала траур. Всегда носила черную одежду, так и умерла в ней, ни разу за все годы не порадовалась жизни и благодарила Господа за то, что наконец-то объединится со своими… А смерть она считала избавительницей от всех земных мук и все время ждала ее…
