Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2008)
Пока я плескался у рукомойника, осматривался в горнице да усаживался под большую икону в старинном черном окладе, Герасимович успел дважды сбегать в сени. В первый раз, многозначительно глянув на меня и крякнув, он водрузил на середку стола поллитровку, а во второй — эмалированную миску со звеном семги. В комнатных сумерках рыбина прохладно блестела серебряными чешуями, источая аромат крепкого тузлука и
моря.
Заимев нежданную заботу привечать гостя, мои хозяева оживились, словно на сенокосе перед дождем, споро и ладно засобирали на стол. Герасимович выставил из горки старомодные граненые стопки и, разрезав звено надвое, стал пластать семгу на крупные нежно-розовые куски. Бабка Клавдея, причитая, охая и оправдываясь (“Уж не знай, чем и угошшать гостя?
У нас ведь все просто, деревенско...”), скорехонько наставила самовар, громыхнув ухватом, вытянула из печи ладку с запеченной камбалкой, принесла из боковушки две широкие вазы с ватрушками и колобами. Оглядев стол, она снова, чуть горбясь и придерживаясь рукой за поясницу, ушла в комнату.
— Вот ведь старая, опеть куды-то побрела. — Иван Герасимович нетерпеливо потянулся к бутылке. — Мотри, счас еще женихов плат из сундука выймет. Как же, гось приехал, нать наредиться.
Герасимович наполнил стопки и, обернувшись, громко позвал: “Баушка, ты куды там законопатилась? Поди давай, не задерживай движение”.
Заслышав хозяина, Клавдея Егоровна молча вышла из боковушки и присела к столу.
— Ну, со свиданьицем, как говорят!
Герасимович в два глотка выпил и макнул хлебом в ладку с рыбой. Клавдея пить до конца не стала. Она лишь слегка пригубила и, будто пробуя водку на вкус, равнодушно пожевала ее. Отставив питье в сторону, Егоровна отерла кончиком платка губы, посмотрела, все ли ладно на столе, и снова вышла в другую комнату.
— Ты-то че с ей чикаешься? — Иван Герасимович кивнул на мою стопку. — Давай держи, да закуси с дороги. — Он придвинул ко мне блюдо с семгой.
Я выпил, чувствуя, как горячая волна обжигает меня до самых слез. Поставив стопку, торопливо подцепил вилкой кусок розовой рыбины.
— Хороша водочка, а? Это тебе не нынешняя кась, которой мужиков травят. Еще из старых запасов прибережена. Эх, мать честная, давай по второй.
Хозяин разлил водку себе и мне, добавил бабке.
— А где Клавдия Егоровна? — спросил я, вспомнив о хозяйке.
— Ты шибко-то не обращай на нее внимания. У нее малость того... Как Кольку-то у нас, младшего, поездом задавило, у ей с головой чего-то сделалось, заговариваться стала.
— Как заговариваться?
— А вот, к примеру, зима, снегу целы забои под окошком, а бабка моя про грибы печется: “Иван, ты грибы-ти почистил ле?” Я говорю: “Каки грибы, бабка, зима на дворе”. А она все свое: “Ты почисти грибы-ти, дедко, нельзя ведь на завтра оставлять, спортятся”. Или опеть ни с того, ни с сего спросит: “Ак это где у меня мамушка-то? Пошто чай-то нейдет пить?”. “Так, бат, мати-то у тебя давным-давно померла. — отвечаю. — Ты что, бабака, совсем уж из ума выжила”.
Тут в сенях кто-то заскребся, и Герасимович живо поднялся из-за стола. В приоткрытую дверь с любопытством заглянула и повела носом маленькая, белая, как снег, собачонка. Заметно чернели только живые угольки ее глаз, подвижный нос и передние лапы.
— Пронька-то у меня, Про-ня. — Иван Герасимович склонился и потрепал собаку за ухом. По всему было видно, что этот жест приятен хозяину не меньше, чем Проньке. Лицо его засветилось в улыбке и сделалось счастливым, как у ребенка.
— Ну, поди давай в избу. Пронька, поди давай. На-ко, я тебе кусок дам.
Герасимович намазал маслом краюшку черного хлеба и бросил под порог. Пронька заскочил в комнату, схватил хлеб и стремительно исчез в сенях.
— Вот бесенок! Пока бабка дорожку не постелет на пол, он ведь и в горницу не зайдет. И кусок ему только с маслом подавай. Простой хлеб дак и ись не станет.
— А на зверя как он у тебя идет? — спросил я с видом знатока, хотя сам, признаться, ничего не смыслил в охоте.
— Ты что, парень, кака ему охота. Он ведь слепой у меня.
— Разве?!
— Пронька-то? Сле-пой. Совсем ничего не чует. — Старик утвердительно качнул головой. — Я ведь случаем о нем узнал. Какая-то приблудная родила в гараже, вот он и прижился у мужиков. Там он у их и на сварку насмотрелся, еще щенком ослеп. Шофера баловались да тешились с им, а мне жалко стало, вот я и принес его домой. Бабка поворчала сперва, а потом смирилась. Самой любо стало. Ишь, какой теперь вырос! Хозяин горделиво посмотрел на дверь, словно бы Пронька и сейчас еще сидел у порога и слушал стариковы россказни.
Мы еще раз подняли по стопке, и моим ногам в старых стоптанных валенках стало жарко и тесно. Голову окружило приятным туманцем, а на душе сделалось празднично, как бывает на доброй и веселой гостьбе. Казалось, еще чуток, и мы с Герасимовичем запоем песню. Но пока все свистело и пело только на воле. Море не унималось ни на минуту, окатывая избу дождем и ветром.
Отставив в сторонку чашку с блюдцем, Клавдея перекрестилась и посмотрела на меня.
— Спасибо за угошшенье, пора и честь знать. Нать домой собираться.
Она встала из-за стола и, придерживаясь за приступок, пошарила ногой у печки.
— Ты не помнишь, дедко, в каких я туфлях пришла? Не в белых?
— В калошах, — подмигнул мне Герасимович и смахнул со стола крошки. — Ты что, старая, мы дома с тобой, в своей избы.
— До-ма? — недоуменно переспросила старуха. Озираясь по сторонам, она вышла из комнаты, но вскоре, как ни в чем не бывало, снова присоседилась к нашей честной компании.
— Вы кушайте, кушайте, чай-от пейте... — Она открыла крышку и заглянула в самовар. — На дедка не обрашшайте внимания. Ему ведь рюмочку-то нельзя показывать. Как выпьет, так не ест ничего, а еще и песню запоет.
— От народный контроль явился, — встрепенулся Герасимович. — И запою, и выпью! Не много у нас, стариков, и радости-то осталось.
— Пей, пей, кормилец, сам наживал! — примирительно поддакнула Клавдея и подала мне фотокарточку, которую держала в руках все это время.
С фотографии на меня глянул бравый русоволосый парень в военной форме с сержантскими лычками на погонах. Я сразу догадался, что это и есть младший сын Николай, по которому так безутешно скомнет Егоровна.
— Какой орел, — сказал я из уважения к старикам, разглядывая на снимке Колькины значки и петлички.
— Ой, что ты! Он такой боевящий был, — подтвердил мои догадки Иван Герасимович. — С малешенька со мной и в море, и на сенкосах.
Ребячье ведь дело ездить верхом. Старух не посадишь. — Хозяин многозначительно глянул на Клавдею.
— После армии мати сколько его уговаривала: “Оставайся, Колька, в деревне. Живи с нами”. Нет, ослушался родителей, укатил в город. А худо ли у нас в Вазице? Лес рядом, печку затопил и иди бери грибы. Опять же рыба в море и речке. Зверь всякий. Трава нарастет невпрокос. Только работай, живи да красуйся.
Старик помолчал и снова, видно норовя высказать свою давнишнюю заботу, заговорил, будто сам с собой:
— Молодежь-то так и валит гужом в город, все деревни опустошились. А кака така радость в городе? Я в прошлом годе в Архангельске встретил Ваську Юрьева с нашей деревни. Вот он давай мне свою городску жись нахваливать, а глаза у самого тос-кли-и-вые. Хвастат, а сам все про Вазицу пытат: да как на тонях сейгод, да ловится ли рыба, да крупна ли, наставлено ли сено, да кака трава наросла, да кто в деревни живет?
— Полно, дедко. Много ли ты здесь житья нажил? Вы не слушайте его. В нашей деревне поля-ти худы, одны горбы да окати, а земля сплошна
луда. Ничего уж хорошего тоже нет.
Герасимович, не ожидавший от бабки такого заявления, аж язык проглотил. Потом он начал горячо возражать, кипятиться и даже привстал из-за стола, распаляясь от этого бессмысленного спора. Мне стало немного не по себе от таких стариковских страстей. Но самое удивительное, настырная бабка нисколько не уступала хозяину.
Старик первый пошел на попятную. Он внезапно умолк и сел на лавку, устремив взгляд в какие-то неведомые дали. Затем, словно опомнившись, не закусывая, выпил и хмельно улыбнулся.
— А что, бабка, давай не будем помирать, а?
— А куды деваться? — опешила Клавдея, даже позабыв о споре. — Как не помирать-то?
— А вот так, не будем помирать и все! Будем жить, пусть молодые удивляются!
