Виктор Ерофеев - Мужчины: тираны и подкаблучники
От него шарахались как от чумы. Первым шарахнулся бывший офицер британской армии, который, выйдя в отставку, занялся в Ирландии коневодством: когда Бэкону, родившемуся в Дублине в 1909 году, шел шестнадцатый год, отец догадался о его склонности к гомосексуализму и поднял скандал. Бэкон сбежал от семьи и отцовских коней в Лондон, дальше – в Берлин, который в 1920-е годы славился тем, что у него была дыра в том самом месте, где у других городов находится душа.
Нагулявшись вволю в Берлине, Бэкон нагрянул в Париж, пошел на выставку Пикассо (вдохновившего, видимо, всех художников XX века), где тут же решил, что он тоже будет художником.
В 1933 году Бэкон написал на холсте такое кощунственное «Распятие», что от него шарахнулась Церковь. Но он не раскаялся и добил ее тем, что написал целую серию портретов дико орущего Папы Римского, не то подражая Веласкесу, не то глумясь над испанским классиком.
Он писал картины на шершавой изнанке холста, которая казалась ему пригодной для изображения изнанки мира. Заработав денег, Бэкон обычно ехал в Монте-Карло, где балдел от рулетки. В зависимости от везения он спал в Монте-Карло то в самых шикарных гостиницах, то на пляже, укрывшись плащом. Домой возвращался нищим.
Когда Бэкон стал знаменитым художником, он и вовсе забыл о правилах приличия. В Лондоне его пригласили на бал в королевский дворец, где принцесса Маргарита мило выступила с пением популярных песен. Бэкон сунул два пальца в рот и на весь зал освистал принцессу. Его скрутили охранники. Бэкон отбивался от них, крича, что честность и эстетическое чутье взбунтовались: принцесса чудовищно фальшивила. Королевская семья навсегда вычеркнула Бэкона из списка своих порядочных подданных.
Бэкон не унимался. Он стал на своих холстах кромсать человеческие тела. Люди превращались в кровавые обрубки. Самое скандальное заключалось в том, что это были не абстрактные манекены, а его друзья, любовники, родственники. Деформация тел в основном носила эротический характер. Дошло до того, что в 1953 году Бэкон изобразил самого себя в странном зеленоватом цвете, занимающимся любовью со своим постоянным бой-френдом. Картина была объявлена порнографией и запрещена английской цензурой для показа на выставках на долгие годы.
То, что Бэкон делал с друзьями в своих картинах, иначе как предательством, с точки зрения обыденной морали, назвать было трудно. Бэкон и себя изображал не лучшим образом, его автопортреты – уродливое, отталкивающее светскую публику зрелище. Он представлял себя полным дебилом с перекошенной мордой, хотя в жизни был красивым мужчиной, который до глубокой старости (умер в 1992 году) выглядел лет на двадцать моложе своего возраста. Но если с самим собой он волен был проделывать все что угодно, зачем же он изгалялся над лицами и телами дорогих ему людей? Он не писал карикатуры или шаржи – это было бы слишком банально, он словно рвал зубами друзей на части и выплевывал рваные куски на холст. Все просто-напросто охреневали. Многие никогда ему этого не простили. А те, кто прощали, не могли найти объяснения. Бэкон, как правило, не затруднял себя ответами. Вопреки живописным канонам он писал портреты не с натуры, а с фотографий и однажды туманно признался, что, деформируя близких людей, он приближается к их сущности и извлекает энергию, в них заложенную.
Как-то в Париже прошла огромная ретроспективная выставка Бэкона, на которую съехалась вся Европа, люди стояли в очереди по нескольку часов. Дикий, немыслимый хулиган от искусства был торжественно объявлен гением. Ему посмертно всё простили. Его в самом лучшем виде объяснили искусствоведы и самые модные культурологи. Он, оказывается, отразил муки нашего времени. Он, оказывается, был пацифистом. Он, оказывается, был борцом за свободу мужской любви. Он был, как выяснилось, моралистом, строго осудившим наше жалкое существование.
Все это так и вовсе не так.
Человек, в которого вступает синдром гения, по определению находится вне человеческих дефиниций. Халтурщик, изображающий себя крутым, выглядит жалким халтурщиком. Средним людям по этикету предписано быть милыми, и от них ничего не ждут, кроме улыбчивой порядочности, которая тоже сама по себе дефицитна, особенно у нас. Нужно ли бояться откровений Фрэнсиса Бэкона?
Бойтесь смелее! Не боятся одни дураки.
Бог бабу отнимет, так девку даст
Хорошо на Руси утешали вдовцов. Где-то там, в других странах, безутешные рыцари обливались слезами, потеряв любимую жену, писали навзрыд эпитафии, шли в монастырь, а наш мужик и не думал тужить. Он испытывал странное чувство облегчения, освобождения, ему открывались новые жизненные перспективы. Ну, конечно! Русский бог – добрый. Он ему сладкую девку даст. Нет ни одной народной культуры в мире, где бы так цинично относились к женщине, как было заведено у нас. Все это в генах живет до сих пор.
Ленин верно заметил, что в России есть две культуры: дворянская и «наша». Дворянская культура не жалела сил, чтобы поднять статус русской женщины. Стихами и прозой Пушкин и Тургенев, Тургенев и Пушкин вбивали в русские головы, что женщины выше, честнее, благороднее мужчин. Некрасов изобразил декабристских жен идеалом национального характера. Толстой, Достоевский, Чехов – да все они! – вознесли женщину на пьедестал, но она там не устояла.
«Наша» культура оказалась сильнее. Она не была такой многословной, велеречивой, но пословицы выдали ее сущность, говоря сами за себя. Пословицы раздавили женщину как человека. Она стала предметом насмешек и унижения. Она потеряла вдобавок и статус женщины. Она превратилась в бабу, то есть определилась презрительным словом, непереводимым на большинство иностранных языков.
Весь корпус русской народной мудрости пропитан издевательским женоненавистничеством. Бабе полностью отказано в уме. «У бабы волос долог, да ум короток», – поучает пословица. Бабе отказано в честности: «Баба бредит, да кто ей верит». Бабе отказано в сострадании: «Баба плачет – свой норов тешит». Баба хуже, чем собака: «Собака умней бабы: на хозяина не лает». Место бабы – изба: «Знай, баба, свое кривое веретено».
Поразительна порой ничем не объяснимая жуткая злоба в русских пословицах: «Скачет баба задом и передом, а дело идет своим чередом». Бабе отказано и в какой-либо значительности ее суждений: «Сердилась баба на торг, а торг про то и не ведал».
Что касается бабьих страстей, то и тут нет пощады: «Бабье сердце что котел кипит». И никакой пощады по отношению к стареющей бабе. Ей и так невесело стариться, получай же в лоб приговор: «Сорок лет – бабий век». Хотя имеет место и русский, с оттяжкой, волюнтаризм: «Сорок пять – баба ягодка опять». Но дальше не задерживайся – помирай: «Пришла смерть по бабу, не указывай на деда».
Мужик важнее бабы, и он этим может гордиться: «Не стать курице петухом, не стать бабе мужиком». Но петух способен превратиться в курицу. Вялого, дрянного, робкого, бестолкового мужика на Руси традиционно принято дразнить бабой: «Эка баба, что нюни распустил!»
Бабу надо бить. Так велит русский этикет. Чем сильнее – тем лучше, для нее же самой: «Бабу бей что молотом, сделаешь золотом». Если с бабой что-либо случится – не жалко: «Баба с возу – кобыле легче». А ведь это в самом деле смешно сказано. Остро. Талантливо. Вот такой у нас в народе талант-самородок. Ну, и венчает всю эту мудрость великое слово, опять же про курицу: «Курица не птица – баба не человек».
Кто же она тогда?
«Наша» культура пожимает плечами. Она не удостаивает никого ответом. Пословицы кончились – началось хамство.
В советские времена «наша» культура налилась особым соком. Она стала блатной и в этом качестве – соблазнительной для многих русских независимых умов. Женщине в блатной культуре указали на ее низкое место.
Я знаю, от какого наследства надо отказываться. Я знаю: от этого наследства отказаться будет непросто. Дворянскую культуру не вернуть – демократия не позволит. Что же делать тогда бедному русскому плейбою, решившему приобщиться к тому, чего в наших краях не бывало?
Что делать?.. что делать?..
Может, для начала купить цветы и презерватив?
Хотя, с другой стороны, иногда действительно со смехом понимаешь: «Баба с возу – кобыле легче».
Don’t complain значит не жалуйся
Я никогда не любил Север, тем более Крайний, мне и в Москве хватает холодов, но уломал приятель, энтузиаст полярных сияний, и мы поехали – на край земли, на самую северную точку Европы, Норд Кап. И там, в Норвегии, у черта на рогах, я неожиданно для себя влюбился, причем, казалось бы, в полную ерунду – в дерево. Причем даже не в конкретное дерево, а в породу дерева. Так, наверное, в начале ХХ века студенты-недоучки влюблялись в пролетариат.
Стыдно признаться, но я влюбился в национальный символ – не Норвегии, а России. Я от этого символа всегда держался в стороне, просто потому что меня от него воротило, он был везде и во всем, от букваря до Сандуновской бани. Угадайте с трех раз. Ну, понятно, береза.
