Виктор Ерофеев - Мужчины: тираны и подкаблучники
И вот совсем не случайно появляется Некрасов и воспевает ту, которая «коня на скаку остановит». Некрасов правильно все понял, несмотря на свою скучную внешность и разные индивидуальные недостатки. Он понял роль русской женщины.
Без русской женщины русский мужчина-скакун был бы сейчас очень далеко, его бы уже след простыл. Не знаю, куда бы он ускакал в XIX веке, хотя и тогда он скакал под царским лозунгом «самодержавие, православие, народность» в Царство Божие на Земле, но в XX веке он бы уже давно очутился в коммунизме. Он ведь всегда мечтал об идеальном стойле, где можно навечно уткнуться мордой в идеальную кормушку. Но русская женщина не дала осуществиться утопии, остановила коня. Не диссиденты и не либеральные писатели, а русские женщины спасли наших мужиков от коммунизма.
Некрасов как реалист оказался близок к действительности. Мужчина-конь не сам остановился, почуяв прелести русской женщины. Она остановила его «на скаку» и сказала: давай жить в сегодня. Давай, сказала она, жить так, чтобы у нас все было, как у людей. Мужик, конечно, не сразу понял, что она имеет в виду. На работе он много врал, а дома много пил, и поэтому он долго не мог врубиться. Он знал по старым песням, что существует любовь, но у него перед глазами всегда стоял Ленин, а не что-нибудь другое, и этому другому, полузабытому, он редко находил достойное применение. И лишь иногда в бане, глядя на себя сверху вниз при мытье, он обнаруживал странные желания, но журнал «Плейбой» в то время не продавался, и он не знал, что делать с собой в этих случаях.
Русская женщина статистически на работе врала куда меньше, а дома куда меньше пила. Она соображала лучше и была укоренена в сегодняшнем дне. Она стирала, гладила, красила губы даже в самый разгар культа личности, рожала детей, кормила грудью. Она следила за тем, чтобы у ее детей не висела сопля под носом. Она мечтала о том, чтобы купить мебель. Но, главное, любовь для нее была важнее коммунизма.
Сталин был непоследовательным мужчиной. Он стратегически верно уничтожил Бухарина и прочую оппозицию, но он непроницательно не ликвидировал женщину как класс. Нужно было бы всех баб сослать в ГУЛАГ и найти прогрессивный способ воспроизводства населения без применения детородных органов. Он этого не сделал, смалодушничал, постеснялся. Он запретил Библию и Коран, но позволил в советских магазинах продавать духи. Он даже, слабый человек, не потребовал от советских женщин бинтовать груди.
В результате груди съели Сталина.
Правда, он все-таки успел навредить. Он разорил дома и поджег избы. Избы горели многие годы. Дом как понятие перестал существовать. Когда кони скачут, избы горят. Мужики скакали, а женщины входили в горящие избы. Отпала необходимость в мебели. Избы и сейчас горят: то там, то здесь. Пророческое слово Некрасова сбылось в общегосударственном масштабе.
Когда наши мужики окончательно перестанут скакать в табуне? Когда потушат избы? Когда научатся жить сегодняшним днем?
Завтра?
Гений и мелкое злодейство
Всегда найдется мальчик, который крикнет, что король – голый. Другое дело, как к этому отнестись. В наше время голых терпят. Не секрет, что всякий король, в сущности, голый, если не всегда, то хотя бы время от времени. Речь здесь идет о литературном короле – Иосифе Бродском.
Я слишком мало его знал, чтобы судить о нем как о человеке, и, честно говоря, его человеческий аспект меня никогда не волновал: стихи говорят сами за себя. Впрочем, слухи рисовали не слишком приятный образ, да и сам он в стихах себя ангелом не считал. Наконец все слухи сгустились в мемуарной книге («Запретная книга о Бродском»), и выяснилось, что Бродский был весьма гнусной особой. Бедная вдова! Она получила пощечину наотмашь. Как оказалось, он ее не любил, а любил другую, несчастный роман с которой стал темой замечательных стихов. А вообще-то он был мизантропом, любил обижать людей, считал себя непогрешимым мэтром, гуру, пророком, в постели с любовницами быстро кончал. Размер его члена, кажется, не указан, но ясно и так, что любовником он был хреновым. Меняют ли эти факты мое отношение к его стихам? Не уверен. Факты любопытны, но, скорее, для узкого круга тех, кто вращался вокруг него и носится с ним как с гением.
Гнойник лопнул. Гной потек. Кому от этого стало светлее и легче? Беда Бродского не в его мелком злодействе, не в мелком злодействе его обожателя-критика, а в том, что через десять лет после смерти он уже растерял значительную часть своего литературного, отнюдь не человеческого, величия. Бродский боялся неправильно вписаться в бессмертие, но именно это и произошло. Он был печальным концом великой русской литературы, которая, если вспомнить Достоевского, пыталась поймать Бога за задние лапы, и в этом ей крайне не везло. Богооставленность переживалась Бродским мучительно, он был поэтом напористых, категоричных, менторских, нагловатых, но очень болезненных элегий, куда сливались его нелюбовь к власти, любовь к той, кто его бросила, чувство жизни как случайности и абсурда, диковатый российский империализм, непонимание демократии и Запада, весьма хаотичная образованность. Парадокс: уехал на Запад от тоталитаризма, чтобы сделаться литературным тоталитаристом.
В целом это было не менее контрпродуктивное творчество, чем у моего не менее знаменитого однофамильца, но по тем архаическим временам контрпродуктивность расценивалась как вселенский вызов и откровение. Метафизически бессильный Запад увидел в нем борца и страдальца. Он получил Нобелевскую премию, которая накрыла его с головой. Его нобелевская речь поразительно манерна, дидактична и в своей внутренней противоречивости нелепа: мизантроп взывает к людям, чтобы они больше читали книг. Его стихи, написанные в Америке, за редкими исключениями, действительно малозначительны, порой просто беспомощны.
Бродский принадлежал к литературоцентристской эпохе, когда всякий крупный поэт превращался в миф. Рассасывание мифа обнажает слабость, усталость пловца, плывущего шумным баттерфляем за самозначимым словом. Сейчас в России Бога ищут с другого конца. Нытье и отчаяние приравнены чуть ли не к черной магии. Мистического шарлатанства, конечно, хватает, эзотерические практики граничат с попсой, но в современной российской культуре, скорее, принято относиться к Богу с доверием или, по крайней мере, без презумпции его виновности. Бродский, как Лужков, стыдился своей лысины и прикрывал ее кепкой – гламур этого не переживет. Но черт с ним, с гламуром. Вдову жалко.
Геологический сдвиг
Что было – то прошло. Русский мужик встает с карачек. Пора ему превращаться в мужчину. Ну и рожа!
– А чего?
– Отряхнись…
– Ну!
– Причешись…
– Ну!
Меняем пятерню на расческу, броневик на парфюм, мат на английский, говно на дерьмо, вонь на лимон, халтуру на прибыль, Первомай на попа, чернуху на гуталин, хрипоту на долголетие, литературу на телевизор, сталевара на джип, дырявые носки на новые, колхоз на бизнес, безденежье на деньги.
Меняем деньги.
Меняем самострой на дачу, избу на кирпич, колючую проволоку на обезьяну, траншею на кладбище, юдофобство на юдофильство, коммуналку на вертолет, квас на квас.
Меняем диссидентов на разнообразие.
Крутимся. Чистим ботинки. Изживаем собственную историю. Боремся с дурным запахом из всех щелей. Обращаем внимание на тело. Вот оно, мое тело. Глядя в зеркало, задумываемся о сексе.
Радуемся красоте Москвы. Собираем своих детей в Оксфорд. Не надеемся на Родину – главное, чтобы она не мешала. Интеллигентно спорим о будущем этой страны.
– Почему я должен умирать за Ирландию? Пусть Ирландия умирает за меня, – сказал однажды Джеймс Джойс.
Прошло время: его портрет поместили на ирландских десятифунтовых банкнотах.
Покупаем красивый автомобиль. Покупаем много ненужных вещей. Сталкиваемся со своей глупостью. Что такое вкус? Понимаем: понадобится не одно поколение.
Меняем цвет лица.
Меняем сырость на бассейн, неторную тропу на автостраду, сыроежки на шампиньоны, хлеборобов на светскую хронику, Чернобыль на остров Капри, вытрезвитель на экологию, медведя на господина, кастет на рекламу, унижение на мужское достоинство, запои на фуршеты, воблу на семгу, руду на туалетную бумагу, блядь на лесбиянку, целку с шустрым лобком на сударыню.
Меняем религию. В воровстве не находим былого очарования. Мучительно перестаем думать, что мы лучше всех. Уважаем русский флаг.
Меняем смерть на реинкарнацию, крысу на супермаркет, шпану на полицию, перегной на детей, юродство на ментальность, пенсионеров на нищих, идеологию на партнерство, золотые зубы на фарфоровые, страх на беспамятство, чеченцев на японцев, солдат на наркотики, мыло на шило.
Квас снова меняем на квас. Нужны ведь какие-то константы.
Меняем «мы» на «я». Не меняется. Меняем «мы» на «я». Не меняется. Меняем «мы» на «я». Не меняется. Нет, что-то все-таки поменялось.
