Франсуаза Саган - Любите ли вы Брамса?
Он взглянул на нее. Она приподнялась на локте. Он увидел, как на шее у нее бьется синяя жилка, она смотрела на него так, как тогда, во время знаменитого коктейля. Он улыбнулся.
– Ну, скажи «да». Скажи скорее, слышишь…
– Скорее, – повторил он, привлекая ее к себе.
Она укусила его за плечо с каким-то кудахтаньем, и он подумал мельком, что даже любви можно предаваться по-глупому.
* * *– Очень жаль, – сказала Поль. – Ну, желаю хорошо поработать, не веди машину слишком быстро. Целую тебя.
Она повесила трубку. Вот и пропал их уик-энд. Оказывается, в субботу Роже нужно поехать в Лилль по делам к своему тамошнему компаньону – так он сказал. Возможно, это и правда. Она всегда старалась думать, что это правда. Она живо представила себе загородную гостиницу, где они обычно останавливались, пылающие в каминах дрова, комнату, чуть пахнувшую нафталином; она рисовала в воображении эти два дня, все, чем они были бы заполнены, прогулки с Роже, разговоры с Роже, вечер и совместное пробуждение бок о бок и уйма свободного времени впереди, целый длинный день, теплый и ровный, как песок на пляже. Она снова подошла к телефону. Можно позавтракать с подругой, пойти, скажем, поиграть в бридж… Но ей ничего не хотелось. И в то же время страшно было провести эти два дня в одиночестве. Ей были мерзки эти воскресные дни одиноких женщин: книга, которую читаешь в постели, всячески стараясь затянуть чтение, переполненные кинотеатры, возможно, коктейль или обед в чьей-нибудь компании; а дома по возвращении – неубранная постель и такое ощущение, будто с утра не было прожито еще ни одной минуты. Роже обещал позвонить послезавтра. Он говорил знакомым ей, чересчур нежным голосом. Ну что ж, она и будет ждать телефонного звонка, а пока посидит дома. Не мешало бы прибрать квартиру, а это значило заняться тысячью обычных домашних дел, будничных женских дел, которыми ей настоятельно советовала заниматься мать и которые Поль в душе ненавидела. Ведь время не моллюск, не так-то оно податливо. Но сейчас она почти жалела, что лишена вкуса к таким вещам. Возможно, и впрямь наступают минуты, когда уже нельзя бросаться в атаку на жизнь, а нужно защищать себя от нее, как от старинной, чересчур навязчивой приятельницы. Пришла ли эта минута и для Поль? И ей послышался за спиной протяжный вздох, многоголосым хором произнесенное «пришла».
Она решила, что в субботу позвонит около двух мадам Ван ден Беш. Если та чудом не в Довиле, то можно будет с ней после обеда поработать. Это, пожалуй, единственное, что прельщало Поль. «Совсем как те мужчины, – подумала она, – которые и по воскресеньям ходят на службу, лишь бы не сидеть с семьей». У мадам Ван ден Беш оказался легкий приступ печени, она скучала и с восторгом приняла предложение Поль. Захватив десяток образцов всех расцветок и стилей, Поль отправилась на авеню Клебер. Там ее поджидала мадам Ван ден Беш в узорчатом халате со стаканчиком минеральной воды «Эвиан» в руке и с нездоровым румянцем на щеках. Поль подумала, что отец Симона должен был быть настоящим красавцем: нелегко уравновесить банальность такого лица.
– Как поживает ваш сын? А вы знаете, что как-то вечером мы его встретили?
Поль не сказала, что накануне завтракала с Симоном, и сама удивилась своей скрытности. Лицо ее собеседницы тотчас приняло мученическое выражение.
– Откуда же мне знать? Он со мной не говорит, ничем не делится, кроме, конечно, своих денежных затруднений! К тому же он пьет. Его отец тоже пил.
– Ну, на алкоголика он не похож! – улыбнулась Поль. Перед ее глазами промелькнуло лицо Симона, гладкое, с нежным румянцем, как у хорошо выкормленного англичанина.
– Он красавец, правда ведь?
Мадам Ван ден Беш оживилась, вытащила груду альбомов, где можно было видеть Симона-младенца, Симона с длинными, до плеч локонами, Симона верхом на пони, Симона-лицеиста с испуганным взглядом и т. д. и т. п. Очевидно, имелись сотни его фотографий, и Поль в душе обрадовалась, что он не стал ни гомосексуалистом, ни подонком.
– Рано или поздно наступает день, когда дети отдаляются от родителей, – печально вздохнула мать.
И вдруг на мгновение она снова стала Терезой тех уже далеких времен, слишком легкомысленной и беззаботной.
– Надо вам сказать, что у него просто отбоя нет…
– Ну еще бы, – вежливо подтвердила Поль. – Не угодно ли вам взглянуть на эти ткани, вот эти…
– Прошу вас, зовите меня просто Терезой…
Она говорила все дружелюбнее, велела подать чай, засыпала Поль вопросами. А Поль думала о том, что Роже спал с этой дамой лет двадцать назад, и тщетно старалась отыскать следы былой прелести на этом отяжелевшем лице. Ее попытки перевести разговор на профессиональные темы не увенчались успехом, и она поняла, что Тереза бесповоротно вступила на путь интимных признаний. Так бывало всегда. В чертах лица Поль было что-то гордое, невозмутимо-спокойное, что неизбежно, на ее горе, вызывало у собеседников целые потоки слов.
– Вполне возможно, вы моложе меня, – начала мадам Ван ден Беш. И услышав это «вполне возможно», Поль не могла сдержать улыбки. – Но вы понимаете, какое значение имеет обстановка, рамка…
Поль перестала слушать. Эта женщина напоминала ей кого-то. Она вдруг поняла, что Тереза просто похожа на ту Терезу, которую вчера представлял Симон, и подумала, что у него несомненный дар имитации и столь же несомненная жестокость, не сразу, впрочем, заметная из-за его застенчивости. Сказал же он ей вчера: «Обвиняю вас в том, что вы позволили любви пройти мимо… избрали путь уверток, смирились… приговариваю вас к одиночеству». Имел ли он в виду именно ее? Неужели он догадался? Сделал ли он это с умыслом? При этой мысли ее вдруг охватил гнев.
Она пропустила мимо ушей длинный рассказ Терезы и даже вздрогнула, когда внезапно появился Симон. Увидев ее, он остановился как вкопанный, скорчил гримасу, желая скрыть свою радость, и радость эта ее тронула.
– Оказывается, я пришел вовремя. Сейчас я вам помогу.
– Увы! Мне пора уходить.
Ей хотелось уйти как можно скорее, убежать от взглядов матери и сына, отсидеться дома с книгой в руках. В этот самый час она должна была мчаться в машине с Роже, включать и выключать приемник, смеяться с ним вместе или пугалась бы, когда в нем вдруг просыпалась слепая ярость автомобилиста, не раз грозившая им обоим гибелью.
Она медленно поднялась.
– Я вас провожу, – заявил Симон.
В дверях она оглянулась и впервые с минуты его появления посмотрела ему в лицо. Вид у него был скверный, и она, не удержавшись, сказала ему об этом.
– Просто погода такая, – объяснил он. – Разрешите проводить вас до подъезда.
Она пожала плечами, и они стали спускаться по лестнице. Он молча шел сзади. На площадке нижнего этажа он остановился, и, не слыша за собой его шагов, она машинально оглянулась. Он стоял, держась за перила.
– Вы идете обратно?
Электричество вдруг погасло, и просторную лестницу освещал теперь лишь слабый свет, сочившийся сквозь переплет окна. Она осмотрелась, стараясь обнаружить выключатель.
– Выключатель сзади вас, – сказал Симон.
Он сошел с последней ступеньки и приблизился к ней. «Сейчас он на меня набросится», – со скукой подумала Поль. Он протянул к выключателю левую руку, чуть не коснувшись ее головы, включил свет, потом тем же жестом протянул правую руку. Она очутилась словно в тисках.
– Пропустите меня, – спокойно произнесла Поль.
Ничего не ответив, он нагнулся и осторожно приник головой к ее плечу. Она услышала громкий стук его сердца и вдруг почувствовала волнение.
– Пустите меня, Симон… Мне это неприятно.
Но он не шелохнулся. Он только пробормотал дважды чуть слышно ее имя: «Поль, Поль», а за его плечом она видела лестничную клетку, какую-то безрадостную, почти монументальную в своем чванливом молчании.
– Симон, миленький, – тоже очень тихо сказала она, – пустите меня.
Он отстранился, и, прежде чем переступить порог, она слегка улыбнулась ему.
Глава 6
Проснувшись в воскресенье, она нашла под дверью послание: раньше они носили поэтическое название «синих» пневматичек, и оно действительно показалось ей поэтичным, не потому ли, что на безоблачном ноябрьском небе вновь появилось солнце, заполнив всю спальню тенями и теплыми бликами. «В шесть часов в зале „Плейель“ великолепный концерт, – писал Симон. – Любите ли вы Брамса? Простите за вчерашнее». Она улыбнулась. Улыбнулась второй фразе письма: «Любите ли вы Брамса?» Точно такие вопросы задавали ей мальчики, когда ей было семнадцать. И конечно, позднее ей тоже задавали подобные вопросы, но ответа уже не слушали. Да и кто кого слушал в их кругу в те годы? Да, кстати, любит ли она Брамса?
Она включила проигрыватель, порылась в пластинках и обнаружила на обратной стороне увертюры Вагнера, знакомой до последней ноты, концерт Брамса, которого ни разу еще не ставила. Роже любил Вагнера. «Прелесть, шуму-то, шуму, – говорил он, – вот это музыка». Она поставила концерт, начало нашла чересчур романтичным и, забывшись, перестала слушать. Спохватилась она, только когда пластинка кончилась, и упрекнула себя за невнимание. Да, теперь ей требовалась неделя, чтобы дочитать до конца книгу, она не сразу находила страницу, на которой остановилась, забывала мелодии. Все ее внимание поглощали образцы тканей да этот человек, которого никогда нет рядом. Она теряла себя, теряла свою тропу, и никогда ей уже ее не найти. «Любите ли вы Брамса?» Она неподвижно постояла у открытого окна, солнце ударило ей в глаза, ослепило на миг. И эта коротенькая фраза: «Любите ли вы Брамса?» – вдруг разверзла перед ней необъятную пропасть забытого: все то, что она забыла, все вопросы, которые она сознательно избегала перед собой ставить. «Любите ли вы Брамса?» Любит ли она хоть что-нибудь, кроме самой себя и своего собственного существования? Конечно, она говорила, что любит Стендаля, знала, что его любит. Вот где разгадка: знала. Возможно, она только знала, что любит Роже. Просто хорошо усвоенные истины. Хороши в качестве вех. Ей захотелось с кем-нибудь поговорить, как бывало в двадцать лет.
