Франсуаза Саган - Любите ли вы Брамса?

– Что вы закажете? – спросил Симон. – Белое вино?

– Пожалуй!

Она видела свои руки, лежавшие на краю столика, аккуратно расставленные приборы, рукав Симона возле своего обнаженного плеча. Она залпом выпила вино. Симон говорил без обычного своего воодушевления. Казалось, он чего-то ждет от нее или от Роже. Но чего? Разве может она подняться, бросить Симону: «Прости, пожалуйста», разве может она пересечь зал и сказать Роже: «Хватит, пойдем домой». Так не делается. Впрочем, в наши годы ничего уже не делается, ничего умного, ничего романтичного.

Обед кончился, начались танцы; она видела Роже, обнимавшего за талию недурненькую брюнетку, на сей раз действительно недурненькую, своего Роже, который по обыкновению неуклюже топтался перед дамой. Симон поднялся с места – танцевал он прекрасно, полузакрыв глаза. Он был гибкий и тонкий, он что-то напевал себе под нос, и Поль охотно подчинялась ему. В эту самую минуту ее обнаженная рука задела руку Роже, лежавшую на спине его дамы, и Поль открыла глаза. Они поглядели друг на друга – Роже, Поль, – каждый из-за плеча «другого». Оркестр играл вялый слоу почти без ритма. Они рассматривали друг друга на расстоянии каких-нибудь десяти сантиметров, не улыбаясь, не меняя выражения лица; казалось даже, они не узнают друг друга. Потом неожиданно Роже отнял руку от талии своей дамы и, дотянувшись до руки Поль, осторожно погладил кончики ее пальцев, а на лице его появилось такое умоляющее выражение, что она прикрыла глаза. Симон сделал полукруг, и они потеряли друг друга из виду. Этой ночью она отказалась быть с Симоном, сославшись на усталость. Долго она лежала в постели без сна, с открытыми глазами. Она знала, что произойдет, знала, что не было и нет двух решений, и покорялась, лежа в темноте, чувствуя, что у нее замирает дух. Среди ночи она поднялась, пошла в гостиную, где прикорнул Симон. В косом луче света, падавшем из спальни, она видела на кушетке распростертое, еще юношеское тело, еле заметно дышавшую грудь. Она глядела, как он спит, зарывшись головой в подушку, глядела на милую ямку между двух шейных позвонков; это спала ее собственная молодость. Но когда он со стоном повернул лицо к свету, Поль убежала. Она уже не смела с ним говорить.

На следующее утро в конторе ее ждала пневматичка от Роже… «Я должен с тобой увидеться, так дальше нельзя. Позвони». Она позвонила. Они условились встретиться в шесть часов. Но через десять минут он был уже здесь. Особенно громоздкий, неприкаянный в женском мирке этого магазина. Она пошла ему навстречу, увела в маленький салон, тесно заставленный плетеными стульчиками с позолотой: интерьер для кошмара! Только тут она его разглядела. Да, это он. Он шагнул к ней, положил обе руки ей на плечи. Роже слегка заикался, что служило у него признаком величайшего волнения.

– Я был так несчастлив, – сказал он.

– Я тоже, – услышала она свой ответ и, слегка прижавшись к груди Роже, наконец-то расплакалась, в душе умоляя Симона простить ей эти два слова.

Роже прислонился щекой к ее волосам, растерянно сказал: «Ну-ну, не плачь».

– Я пыталась, – произнесла она извиняющимся тоном, – я вправду пыталась…

Тут ей пришло в голову, что эти слова уместнее было бы обратить не к Роже, а к Симону. Она совсем запуталась. Вечно приходится быть начеку, никогда нельзя говорить всего одному и тому же человеку. Она плакала, слезы текли по ее окаменевшему лицу. Он молчал.

– Скажи что-нибудь, – пробормотала она.

– Я был так одинок, – сказал он, – я все думал. Присядь, возьми мой платок. Сейчас я тебе объясню.

Он объяснил. Объяснил, что женщин нельзя оставлять без присмотра, что он вел себя неосторожно и понимает, что все произошло по его вине. Он не сердится за ее опрометчивость. Больше об этом разговора не будет. Она соглашалась: «Да-да, Роже», и ей хотелось заплакать еще сильнее и хотелось засмеяться. Она вдыхала такой родной запах Роже, запах табака и чувствовала, что она спасена. И что погибла.

Через десять дней она в последний раз была у себя дома с Симоном.

– Смотри, не забудь, – сказала она.

Она протянула ему два галстука, она не глядела на него, чувствуя, что силы ее оставляют. Вот уже два часа, как она помогала ему складывать вещи. Незатейливые пожитки влюбленного, но весьма беспорядочного юноши. И повсюду они натыкались на зажигалки Симона, на книги Симона, на туфли Симона. Он ничего ей не сказал, он держался молодцом, сознавал это и задыхался от этого.

– Ну, хватит, – сказал он. – Остальное можно снести к вашей консьержке.

Она не ответила. Он оглянулся вокруг, стараясь внушить себе: «В последний раз, в последний раз», но ничего не получалось. Его била нервная дрожь.

– Я никогда не забуду, – произнесла Поль и подняла к нему глаза.

– И я тоже, – сказал он, – не в том дело, не в том дело…

Он хотел было повернуть в ее сторону искаженное болью лицо, но вдруг зашатался. Она поддерживала его обеими руками, она снова была опорой его горю, как бывала опорой его счастью. И она не могла не завидовать остроте этого горя, красе этого горя, прекрасной боли, которой ей уже не суждено испытать. Он высвободился резким движением и вышел, забыв свои вещи. Она побежала за ним, свесилась через перила, крикнула:

– Симон! Симон! – И добавила, сама не зная почему: – Симон, теперь я старая, совсем старая…

Но он не слышал ее. Он несся вниз по ступенькам, глаза застилали слезы; он бежал, как бегут счастливцы: ему было двадцать пять. Она беззвучно прикрыла дверь, прислонилась спиной к косяку.

В восемь раздался телефонный звонок. Еще не сняв трубку, она знала, что услышит сейчас.

– Извини, пожалуйста, – сказал Роже, – у меня деловой обед, приду попозже, если только, конечно…