Эйтан Финкельштейн - Пастухи фараона
Основанием для ареста вождя белорусских хасидов послужил донос бывшего раввина города Пинска Авигдора Хаймовича, которого хасидское большинство общины лишило должности и, соответственно, доходов, из нее проистекающих. Впрочем, поспешность, с которой совершен был арест рабби Залмана, свидетельствовала о том, что и сенатор-ревизор, относившийся к еврейским сектантам с неприязнью и подозрением вдвойне против самих евреев, приложил к сему руку.
Не вчера и не сегодня возник раскол в польском еврействе. Прошло уже более полувека с тех пор, как Бешт[27] — проповедник из местечка Меджибож на Подолии начал собирать вокруг себя учеников, призывая их отречься от рациональной, умозрительной веры во Всевышнего, от аскетизма и механического исполнения обрядов. Не строгое соблюдение буквы Закона, не абстрактные умствования, не самоистязание, но религиозный экстаз, радостное, восторженное состояние души помогают человеку слиться с Богом, учил Бешт. С тем самым Богом, который везде, во всем, в каждой вещи и в каждом человеке.
Не в пример раввинам-книжникам, высокомерным в своем благочестии, недоступным в своей учености, Бешт был снисходителен к простому и, естественно, грешному человеку. Он был отзывчив к его нуждам, он готов был простить, согреть сердце и помочь каждому. Он готов был найти во всяком, даже очень печальном, событии положительную сторону. И как страждущие в древней Палестине потянулись к Иисусу, так и сельские арендаторы, корчмари и коробейники, нищие и невежественные, бесконечно далекие от касты ученых-талмудистов, потянулись к «Божьему человеку» из Меджибожа.
Продолжатели дела Бешта внесли в его учение нечто новое: не каждому в полной мере открывается Божественная тайна. Тот, кому это дано, — цадик, истинный праведник! Ему, цадику, дано услышать небесный голос, ему, цадику, дан особый дар ясновидения, который возводит его в ранг библейского пророка, посредника между Богом и человеком. Тем же, кому не дано познать Божественную тайну, остается одно — благоговеть перед цадиком, преданно служить ему и его «дому».
Отнюдь не случайно география хасидизма — «чувственного иудаизма» — совпала с кровавыми границами, очерченными хмельничиной и погромами более позднего времени.
Ураган казацкого разгула унес в предыдущем — семнадцатом — столетии сотни тысяч еврейских жизней, оставил пожарища на месте еврейских городков и местечек. Великие толкователи Закона вместе со своими учениками, своими книгами и молитвенными домами сгорели в огне костров, были зарублены казацкой саблей, заколоты татарской пикой, русским кинжалом или польской шпагою. Когда же, наконец, ураган стих, уцелевшие общины остались опустошенными, физические и духовные силы народа пришли в упадок. А коль скоро эпицентр кровавого урагана пришелся на Подолию и Волынь, Черниговщину и Полтавщину, то и евреи здешних мест, не сумевшие за столетие оправиться от ужасов хмельничины, более других поддались мистическому гипнозу хасидизма.
В менее пострадавшую от войн и восстаний предыдущего века еврейскую Белоруссию хасидизм пришел позже и принял здесь иную форму — хабад (аббревиатура ивритских слов — мудрость, понимание, познание). Хабад — рациональный хасидизм — представлял собой синтез раввинской философии и веры, основанной на религиозном чувстве. Создателем ее, равно как и родоначальником дома Шнеерсонов — «царской фамилии» хасидов-хабадников, — был тот самый рабби Залман из Лиозны, который к моменту нашего рассказа, то есть к ноябрю 1800 года, все еще находился в заточении в петербургской крепости.
Менее всего пострадал от хмельничины литовский край; евреи в Литве быстро восстановили торговлю, производства и ремесла. Раньше, чем в других местах, окрепли здесь кагалы. Уцелели в крае и знаменитые школы, в живых остались великие учителя, из которых самым великим был Илья Гаон Виленский. Наверное, поэтому литовское еврейство сохранило верность традиционному раввинизму, а Вильно, которому еще только предстояло стать Литовским Иерусалимом — еврейской столицей края, превратился в оплот раввинистов в борьбе с хасидами.
Далек, очень далек от земных забот был Илья Гаон[28], но пройти мимо «ереси хасидской» не мог. Восторженный мистицизм Бешта представлялся ему откровенным богохульством, а слепой культ цадиков-чудотворцев — прямым вызовом основам веры, нарушением заповеди «не сотвори себе кумира». Так что, когда армия сторонников «безбожной секты» стала проникать в собственно литовские кагалы — в Пинск, Шклов, Минск и даже в Вильно, терпению Гаона пришел конец. Наложив на хасидов херем[29], он, Великий Гаон, призвал к открытой борьбе с еретиками.
Случилось это в год 1772-й. В то самое время, когда Австрия, Пруссия и Россия делили меж собой Польшу и по ходу дела рвали на части живой организм польского еврейства, одна часть народа пошла войной на другую.
В Тайной экспедиции, что вела расследование дела об «опасной и вредной деятельности секты каролинов, или хасидов», состоялся суд над «главой секты» Залманом Боруховичем. Обвинителем выступал Авигдор Хаймович. Все красноречие бывшего пастыря, весь пыл изгнанного главы общины обрушил раввин-доносчик на своего соперника. Увы, русские судьи не понимали еврейской речи. Суд распорядился, чтобы Авигдор Хаймович изложил свои обвинения письменно, по пунктам. Таковых набралось девятнадцать. Обстоятельный ответ рабби Залмана, переведенный на русский язык, убедил судей, что обвинения хасидов в непризнании правительства, в безнравственности, в устройстве тайных собраний ложны. Залман Борухович был оправдан.
По справедливости разрешил русский суд еврейский спор, узаконив де-факто и раввинизм — религию для избранных, и хасидизм — религию для народа. «Дело между евреями Авигдором Хаймовичем и Залманом Боруховичем, касающееся до их религии и прочего», показало правительству — раскол между хасидами и раввинистами угрозы для государства не представляет: ни те ни другие не желают опасных нововведений.
И верно, ни раввинисты, ни хасиды не стремились изменить устоев патриархального быта с его ранними браками, многочадием, талмудическим образованием, с его многочисленными самоограничениями, ведущими к физическому вырождению. Правильно поняли суть дела русские судьи: хасиды и раввинисты борются лишь за верховодство в кагале, но они в равной мере готовы прийти на помощь правительству в изобличении настоящих смутьянов. К числу последних и раввинисты, и хасиды относили тех, кто говорил о необходимости заниматься производительным, в том числе, физическим, трудом, о важности готовить детей к практической жизни, расширять их кругозор и приобщать к светской культуре.
А пока еврейские массы в Российской Империи погружались в мутные воды хасидизма или продолжали цепляться за соломинку талмудической учености, в Германии задули ветры просвещения, а над Францией вставала заря эмансипации; между еврейством на Западе и Востоке Европы возникла трещина, которая грозила превратиться в пропасть.
7. Наследство, которое мы не выбираем
После тех шести дней в июне 67-го мы стали героями; нас поздравляли, нам улыбались, старались затащить в гости.
Позвонил профессор, попросил зайти. «Непременно домой и непременно прежде, чем появишься в университете. Чувствую себя плохо, на кафедре не бываю, да и поговорить нужно с глазу на глаз».
И верно, профессор выглядел плохо, двигался с трудом, но после скромного угощения все же вышел со мной в сад.
— Послушай, — начал он, — мне уже семьдесят, я перенес шесть операций, сколько еще протяну, не знаю. Я решил, что вместо меня останешься ты.
— Я?
— Не перебивай. Я все обдумал. В этом году ты должен закончить докторат. Пока тебя не было, я перечитал все, что ты написал о Ходасевиче. Это хорошо, по-настоящему хорошо. Такую работу не стыдно защищать в Беркли или Иейле. Если ты защитишься в Америке, я пойду к ректору, я пойду к Шазару[30], я докажу, что моим преемником должен стать ты. Ты молод, ты сабра, ты наш выпускник.
— Но…
— Не перебивай. Я не хочу никого из «поляков», они в эвакуации покрутились год-другой в узбекистанах-казахстанах, кое-как выучили язык и думают, что стали большими знатоками русской словесности. Никто из них по-настоящему не знает русской литературы, не чувствует ее.
Профессор сел на скамейку, перевел дыхание.
— Да, да, наши молодые и раньше мало интересовалась русистикой, а сейчас слово «русский» произнести неприлично. Между прочим, на днях звонил ректор, говорит, давай переименуем кафедру, назовем вас «славянской филологией». Ну, почему никто не хочет понять, что теперешние советские к русской культуре отношения не имеют! Я так мечтал создать у нас школу русистики, настоящую, не провинциальную. Мне не удалось, но у тебя получится, поверь мне, по-лу-чит-ся! Теперешняя противорусская истерия уляжется, у молодых появится интерес к русской культуре. В конце концов, это и наше наследство.
