Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Напрасно. Сасанидов мы отстояли, а картины многие продали. «Польского дворянина» рембрандтовского, помните его? «Святого Георгия с драконом» рафаэлевского, с синей подвязкой. И «Диану» Гудона тоже продали.

Ося охнула, Лена усмехнулась невесело.

– Сотни картин распродали, сейчас, наверное, уже на тысячи счёт идёт.

– Думаете, до сих пор продают?

– Не знаю, писать мне некому. Муж мой бывший не горит желанием переписываться.

Ося кивнула понимающе, спросила:

– А как вы саботировали? Как это возможно?

– О, по-всякому, я же не одна была, у нас целый заговор устроился, все научные отделы участвовали. Картины подменивали на менее ценные, письма протестные писали, прятали от внешторговцев экспонаты. Знаете, в чём меня ещё обвинили? В содействии укрытию от конфискации имущества бывших владельцев путём принятия его на временное хранение в Эрмитаж.

Она помолчала, улыбнулась, сказала с гордостью:

– Зато «Данаю» тициановскую мы спасли. Знаете, как? Объяснили комиссии, что у американцев, у покупателей, пуританские вкусы, они обнажённую натуру не любят. Представьте, убедили. А «Блудный сын» рембрандтовский уцелел, потому что слишком большой, частным коллекционерам не нужен.

– Но зачем?! Сколько денег за них можно выручить? Всё равно всю страну не накормишь.

– Нам сказали, что музей тоже должен принимать участие в деле социалистической индустриализации и поднятия урожайности сельскохозяйственных культур.

– Кто сказал? – спросила Ося, услышанное никак не укладывалось у неё в голове.

– Первый музейный съезд такое постановление принял, – ответила Лена, и лицо её искривилось то ли от боли, то ли от сдерживаемых слёз.

Ося зажмурилась, представила залитую золотым мягким светом Данаю, блудного сына, коленопреклоненного, счастливо-несчастного, с трогательной босой ступнёй. Как это может быть, как можно добровольно лишать себя таких сокровищ?

– Вы знаете, в их действиях есть определённая логика, – сказала Лена. – Те, кому эти картины нужны, находятся в большинстве своём недалеко от нас с вами и никогда больше их не увидят. А тем, кто может их увидеть, они не очень нужны.

– Они нужны всем, – возразила Ося.

– Возможно, но некоторым станки нужнее.

– Ежели народ с голоду вымрет, то на картинки ваши и смотреть некому будет, – не открывая глаз, вдруг сказала Катерина.

Вечером следующего дня, в самый драгоценный час перед отбоем, единственный час в сутках, когда у зека есть хоть какая-то свобода выбора, чем заниматься и как, Ося лежала на нарах и сочиняла по-английски собственную биографию. Она снова занималась с Елизаветой Алексеевной, и такое у неё было на завтра задание. Кто-то осторожно тронул её за локоть. Ося подняла глаза – возле нар, смущённо улыбаясь, стояла Лена.

– Не могли бы вы дать мне посмотреть свой альбом, пожалуйста, – попросила она и добавила торопливо: – Только Ленинград.

Ося достала из тайника амбарную книгу, протянула ей. Через полчаса, вызубрив наизусть все шесть предложений, которые удалось составить, Ося глянула вниз. Лена рассматривала клодтовских коней.

– Я завидую художникам: они имеют эту счастливую возможность восстановить то, что дорого, – сказала она, не поднимая головы.

– Верно, – вставила Катерина. – Кабы могла, непременно бы я мать с отцом изобразила. Смотрела бы потом, душой радовалась…

– А я бы рисовала только Ленинград. Каждый уголок, каждый мостик, каждый канал.

– За родителями не скучаешь?

– Вы знаете, нет. Я ведь из дому ушла девчонкой совсем. В двадцать третьем. Отец меня замуж хотел выдать, а я сбежала. Год почти до Ленинграда добиралась, потом два года работала, на рабфаке училась, потом меня как отличницу на курсы отправили.

– А мать что же?

– Мама очень отца боялась, у неё никогда своего голоса не было. Братья после Гражданской пропали. Может быть, погибли, а может, просто решили домой не возвращаться.

– А Сасанидами вы уже в Эрмитаже увлеклись? – спросила Ося.

– Нет, ещё дома, в Чердыни. Вы же знаете, все три сасанидских клада – часть строгановской коллекции, их нашли у нас, в Пермском крае. Строгановы, конечно, собрали все сливки, но кое-что осело в местных музеях. В Чердыни очень хороший музей, я туда часто бегала. И очень увлечённый человек там работал, Ильин Михаил Иванович. Его стараниями музей и революцию пережил, и войну. Он меня и увлёк. У него мечта была – разгадать загадку Сасанидов. Почему три четверти сасанидского серебра нашли в Пермском крае? Где Пермь и где Сасаниды?

– За мужем тоже не скучаешь? – спросила Катерина в демонстративной попытке перевести разговор в другое, более доступное русло.

– У меня нет мужа. Вернее, есть, но бывший. Когда меня поставили на чистку, он страшно испугался. А когда я предложила расстаться, очень обрадовался.

– Не мужик, – вынесла Катерина приговор.

– Ну почему же. Мне как раз кажется, это очень по-мужски – выше всего в жизни ценить своё дело. Он инженер, специалист по аэродинамике, довольно известный. Без меня он выживет, а вот без аэродинамики – вряд ли.

– Всё едино не мужик, – решила Катерина.

В конце ноября с последним этапом из Локчимлага пришла Наташа. Володю отправили в Севжелдорлаг, и ближайшие четыре месяца им предстояло провести в разлуке. После долгих переговоров с бригадиром, которому ушла добрая половина Дашиной посылки, им удалось пристроить её в свою бригаду и найти ей место на нарах в соседней секции. Наташа целыми днями плакала, работающая с ней в паре адвентистка седьмого дня целыми днями молилась, вместе они не вырабатывали и четверти нормы. Бригадир пригрозил карцером. Ося, давать советы любившая ещё меньше, чем их получать, решила со вздохом, что пришла пора вмешаться. Вечером она присела на нары, посмотрела на зарёванную несчастную Наташу, сказала:

– Ты знаешь, когда дни похожи один на другой, время идёт очень быстро.

Не поднимая глаз, Наташа дёрнула плечом.

– Через каких-то двадцать недель он освободится, приедет сюда. У него много знакомых, он хороший врач, для начала добьётся свидания, потом…

– Не рассказывай мне сказки, – оборвала Наташа. – Чужую беду руками разведу, это всегда так.

– Знаешь, – рассердилась Ося, – я не очень понимаю, почему я должна тебя утешать, а не наоборот. Полтора года ты была рядом с любимым человеком каждый день, целый день. Через четыре месяца, скорее всего, вы встретитесь снова, а я вот уже шесть лет даже не знаю, где мой муж и что с ним. Возьми же себя в руки, придумай, чем занять свою голову, чтобы эти недели быстрее прошли.

Наташа села, резко повернулась к Осе, сказала:

– Возьми себя в руки! Легко сказать. Ты что, думаешь, я плачу, потому что хочу плакать?

– Я думаю, что ты не хочешь не плакать.

– Знаешь, Оля, иногда мне кажется, что ты не живой человек, а машина какая-то. Ты вообще что-нибудь когда-нибудь чувствуешь, Оля?

– Ты права, – сказала Ося, – я не живой человек. Я умерла пять лет назад вместе со своим сыном. Но это не значит, что я ничего не чувствую.

Наташа охнула, прикрыла рот ладонью, прошептала:

– Я не знала. Ты никогда… Как же ты…

Ося встала, погладила её по плечу и ушла к себе, сердясь на собственную несдержанность.

«Сопереживать не умеешь, – сказал ей внутренний голос, проснувшийся недавно после долгой спячки. – У тебя что, запас сочувствия ограничен? Ты можешь жалеть только тех, кому хуже, чем тебе?»

«Ей на самом деле легче, чем мне», – попыталась оправдаться Ося.

«Тому, кому отрубили два пальца, легче, чем тому, кому отрубили три?» – ехидно поинтересовался внутренний голос, и Ося не нашлась, что ответить.

3

После Битвы под Москвой Осю снова забрали в КВЧ рисовать патриотические плакаты, отвели ей угол в столовой, пустующей между завтраком и ужином. Новый начальник КВЧ заглянул посмотреть на её работу, спросил: