Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Тебе легко говорить, у тебя Катя есть, а я как буду? Я умру на лесоповале.

– Может, и не пошлют на лесоповал, – сказала Катерина. – Я слыхала, там завод кирпичный есть, сельхоз. Где завод, там завсегда придуркам раздолье. А сельхоз и вовсе рай.

Через месяц, в воскресенье, чтобы не терять рабочих дней, в Ухтижемлаг отправили первый этап. На последнем шмоне, перед погрузкой, у них отобрали лагерные телогрейки, ботинки и ушанки, вместо отобранного выдали жуткое грязное рваньё.

– Как мы работать будем? – возмутилась Катерина.

– А это уж вы новому начальству жалуйтесь, – сказал довольный своей выдумкой начлаг. – Это уж не моя забота.

Машины с зеками покатили по лежнёвке, трясясь и подпрыгивая так, что у Оси закружилась голова. Многих укачивало, то и дело кто-нибудь перевешивался через борт. Начался мелкий противный сентябрьский дождик, из тех, что могут накрапывать неделями без остановки. Не проехав и полпути, этап остановился – первый грузовик застрял. Пока женщины пытались вытащить его из лужи, заглох мотор. Завязла машина на узкой просеке, где невозможно было ни разъехаться, ни развернуться. Конвойные, одетые в брезентовые плащи поверх шинелей, согнали женщин в колонну, приказали встать на колени. Шофёр то копался в моторе, то крутил пусковую рукоятку. Пожилой капитан, начальник конвоя, сидел в кабине, время от времени облегчая душу сочной тирадой. Прошёл час, пошёл второй. Промокшие насквозь люди стали замерзать, конвойные попробовали разжечь костёр, но вокруг рос лишь мелкий кустарник да здоровые корабельные сосны с голыми до самой верхушки стволами. Капитан приказал пешим ходом добираться до ближайшего лагпункта. Под дождём, по глубокой грязи колонна побрела по дороге, спотыкаясь, падая, всё меньше и меньше обращая внимания на понукания конвоя. Через три километра упала и не встала старуха Бруде. Пока солдаты руганью и пинками пытались поднять её, рядом осела в грязь ещё одна пожилая женщина.

– Убрать, – приказал капитан.

Ближайший конвойный поднял ружьё, прицелился. Ося решительно шагнула из ряда, сказала громко:

– Заключённая Ярмошевская, 58–10. Разрешите обратиться, гражданин начальник?

– Чего надо? – рявкнул капитан.

– Мы не дойдём так, гражданин начальник. Особенно если ночью подморозит. Вы лучше пошлите двух солдат, они быстрее доберутся, попросят, чтобы машину сюда прислали вытащить грузовик.

– Я конвойных отправлю, а вы поразбежитесь, как вши, – сказал начальник, но видно было, что и ему не хочется месить двадцать с лишним километров по грязи и дождю.

– Мы дадим слово, что никто, ни одна не попробует бежать. Да и бежать нам некуда – лес вокруг, и зима на носу.

Капитан выругался раз, другой, обошёл колонну, приказал молодому конвойному, стоявшему рядом с Осей:

– Давай на лагпункт, Кожевников, да побыстрей, пока светло ещё.

Потом повернулся к колонне и продолжил:

– Значит, так, кто попробует бежать, стреляем без предупреждения, а вот она, – он указал пальцем на Осю, – и ещё каждая третья получат пулю в лоб. Ясно?

Через четыре часа вернулся конвойный на грузовике. Застрявшую машину вытащили, и этап поехал дальше, оставив на обочине свежую безымянную могилу.

В чистом тёплом бараке, когда переодевшиеся, отогревшиеся женщины устраивались на новых местах, Немировская, тоже прибывшая с этапом, вдруг сказала громко:

– Товарищи, я считаю, что мы должны поблагодарить Ярмошевскую. Я думаю, многие сегодня обязаны ей жизнью.

Наступила тишина, полная, абсолютная, словно весь барак разом перестал дышать, потом кто-то неуверенно хлопнул в ладоши раз, другой, и вот уже громко, в едином ритме захлопал весь барак. Ося спряталась на своих верхних нарах, забилась поглубже, не зная, что сказать, как поступить, потом заставила себя выглянуть. По всему бараку лицом к ней стояли женщины и молча хлопали в жёсткие, мозолистые, давно уже не женские ладони.

– Прекратить! – крикнул охранник, приоткрыв дверь.

Хлопанье стихло, все вернулись к своим делам. Катерина встала, тихо сказала Осе:

– Ежели бы не ты, сбежала бы я сегодня как пить дать.

– Испугалась, что меня расстреляют? – так же тихо спросила Ося.

– И это тоже. Главное, если бежать, то вместе.

– Куда бежать?

– Слово ты напрасно за всех давала, вот что я тебе скажу, – докончила Катерина и села.

Ося вытянулась на нарах, закрыла глаза, поймала себя на странном, свежем ощущении, таком, какое бывает в жару, когда снимаешь с себя верхнюю пропотевшую одежду и наслаждаешься даже самой крохотной струйкой ветерка, обдувающего перегретое тело. Так, наверное, чувствует себя цыплёнок, когда вылупляется из яйца, подумала она, засыпая.

Счастье не улыбнулось им, все трое – Даша, Ося и Катерина – попали на ОЛП-7[57], в леспромхоз. «Опять лесоповал», – вздохнула Даша. Новый лагерь был лучше, чище, удобнее. В бараках вместо сплошных нар стояли вагонки – железные двухъярусные кровати на четверых. Между вагонками оставляли небольшое пространство, и получалось нечто вроде купе. Такие купе назывались секциями. Ося, Катерина и Даша со своей напарницей Леной поселились в одной секции. Лена была старше их всех, до ареста работала научным сотрудником в Эрмитаже, в восточном отделе. Арестовали её ещё в тридцать втором году. Как выжила восемь лет в лагере эта хрупкая невысокая женщина, всем говорившая «вы» и не умевшая повышать голос, Ося не понимала, пока Даша не рассказала, что Лена давала уроки музыки дочкам и жёнам начальства.

– Странно, – заметила Ося, – столько профессиональных музыкантов вокруг, а выбрали её.

– Если ты на что-то намекаешь, – обиделась Даша, – то это напрасно. Ты услышала бы раз, как она объясняет, ты бы тоже её выбрала. Какой она музыкант, не знаю, а учитель она от Бога, я тебе говорю. Ни один мой профессор институтский рядом не стоял.

Лена была молчалива, Ося не хотела навязываться, и за первый месяц они не обменялись и десятком фраз. Вечером седьмого ноября, когда Даша ушла в соседнюю секцию отмечать праздник, а Катерина заснула, Ося достала из схрона в потолке свою амбарную книгу и карандаши, положила их на нары и принялась запихивать на место деревянный брусок, служивший крышкой тайника. Брусок не поддавался, Ося развернулась поудобнее и задела ногой книгу. Та упала на пол, Ося спрыгнула, чтобы подобрать её. На нижних нарах сидела Лена, разглядывала рисунки с выражением странным, почти благоговейным. Почувствовав Осин взгляд, она торопливо протянула ей книгу, сказала:

– Извините, ваш альбом открылся, когда упал.

Ося протянула руку, Лена помедлила секунду и вдруг спросила:

– Вы скучаете по Ленинграду?

– Уже почти нет, – сказала Ося. – Скоро я совсем перестану верить, что когда-то в нём жила.

– У вас там никого не осталось?

– Никого.

– У меня тоже никого, но я скучаю. Очень. Вы коренная ленинградка?

– Третье поколение, – не без гордости ответила Ося.

– О! А я приезжая, из-под Перми. А в Ленинграде училась на Высших курсах искусствоведения. Потом в Эрмитаже работала, диссертацию писала. О сасанидском серебре[58], представляете? Вы правы, здесь и сейчас в это верится с трудом.

– Вы ЧСИР[59]?

– О нет, я сижу за собственные грехи, – улыбнулась Лена. – Причём за настоящие, невыдуманные. Я – редкая птица.

– Какие грехи? – не удержалась, полюбопытствовала Ося.

– Систематический саботаж работы государственного учреждения.

– Какого? – изумилась Ося, глядя на хрупкую тихую Лену.

– Комиссии по выделению предметов из Эрмитажа на экспорт. Они хотели обменять сасанидское серебро на немецкие станки. А я им мешала.

– Я слышала, что распродают коллекции, – сказала Ося, – у нас в Таврическом ходили слухи, но мне не верилось…