Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста
― После армии? ― Мустафа на секунду-другую задумался и ответил уклончиво: ― Заберут через полгода, а там два года службы ― есть время подумать.
― А все же?
― Хочу вернуться сюда. Но...
― Что "но"? Договаривай.
― Дома родные... братья...
― Значит, тянет домой?
Мустафа заволновался.
― Меня язык, дядя Дауд, подвел.
― Ты о чем, Миша?
― О дяде Саиде. Ну и о ней тоже. Не хотел ― вырвалось с языка... Да и когда это было! И где она?.. Пусть останется между нами... Договорились?
― Обещаю, Миша, не волнуйся.
Мустафу окликнули.
― Я побегу, дядя Дауд.
― До свиданья, Миша. Машина, прогрохотав, исчезла за воротами телецентра. Я направился в здание телестудии, поднялся на второй этаж.
В режиссерской Жунковского не оказалось. Я заглянул в редакторскую и, увидев в приоткрытую дверь его беседующим с главным редактором, поспешно ретировался. Я устроился в мониторной таким образом, чтобы в проеме дверей виделся коридор ― по нему должен был проследовать Жунковский.
Душно.
Мониторная безлюдна, впереди, за режиссерским пультом ― огромный зал студии ― и там тихо. Там ― никого.
Но что это? Игра воображения или галлюцинация? Студия взорвалась шумами, послышались голоса:
― Камеры! Свет! Готовимся!
Защелкали кнопки, зацокали о пол женские каблучки... Секунда-другая, и я весь в студийном аврале, и я тоже бегу вниз-вверх, с первого на второй этаж, со второго на первый, лихорадочно орудую у пульта, вглядываюсь в мельтешение на экранах мониторов, кричу:
― Свет! Камеры!
Снова тихо и безлюдно.
И опять неспокойно ― это память в споре с воображением переносит меня во времени назад... Мы стоим с Рахмановым у устья туннеля для пешеходов. Мимо шумно проносятся автобусы, легковушки, троллейбусы. Рахманов стоит передо мной, опираясь о бадик и говорит:
― Во мне, Исмаилов, погиб большой, а может быть, великий футболист. Напрасно улыбаешься ― ну, ну, посмеивайся: вот, мол, завелся старик! Сказать, почему? Присмотрись к сегодняшним футболистам ― смерть с тоски! Не футболисты ― футболеры. Бегают, догоняют, бьют, а мяча не чувствуют! Ногу чувствуют, а мяча ― нет. Пусть отрежут мне ударную ногу ― нет! А я? О, я чувствую мяч ― это тебе не шарик, который пни ― а он катится куда попало. Он идет! Вот именно: идет! Либо к тебе! Либо от тебя! Его обижать нельзя ― правильно говорю? С мячом надо беседовать, договориться, уговорить: мол, прошу, уважь... А потом ― р-р-раз! И он пойдет! Сам пойдет. Покатится за милую душу...
И снова оживает студия ― так галлюцинация или воображение?
Вальсируя, кружась, приближается ко мне какая-то женщина ― неужто Виолетта? Да, конечно. Вальсируя, Виолетта приближается ко мне ― и я уже ясно вижу детали на лице, гармошку кожи на подбородке, провал в верхнем ряду зубов, сизый парик ― боже, а где коса, где конуса вулканов? Она останавливается и, прямо взглянув в глаза, даже не говорит ― выпаливает:
― Нечестно! Мерзко! Мерзко!
На лбу появляется испарина, гоню прочь чертовщину. Секунда-другая ― в конце коридора, по ту сторону двери возникает Жунковский. И не один ― вдвоем с главным режиссером. В подмышках Жунковского ― вполне реального ― папка с бумагами.
― А-а, Артур! ― говорю я протяжно. ― Здравствуй.
― Что с тобой? ― по печальному лицу его пробегает удивление.
― Почему здравствуй?
Я извинился.
― Это все, чем смог я быть полезен, ― сказал режиссер, пожимая на прощание руку Жунковскому. ― К сожалению, это все.
Мы покинули территорию телецентра, медленно двинули по дубовой аллее вверх.
― В папке тетушкины бумаги, ― сказал Жунковский, опередив вопрос. ― Нереализованный очерк, разработки, ― а выждав паузу, продолжил: ― Я доволен, ее здесь уважали. Понимаю: об ушедших не принято говорить плохо, но все равно мне показалось, что тетушка не была балластом. Вот ведь и бумаги не выбросили, сохранили... Я доволен. Честное слово, доволен...
― Так и должно быть, ― поддерживаю я, а сам ловлю себя на мысли: "Как погасил тетушкин след все остальное! Недогостит! Нет смысла назавтра заказывать фильм о шахтерах ― не до фильма ему!.."
― Ее любили, старик, ― повторил Жунковский еще, будто защищаясь. ― Мне было приятно об этом слышать...
ГЛАВА XI. РОМКА
1Нет, не попал Ромка на войну! Напрасно я представлял его в военной амуниции ― воображение рисовало окопы, атаки, вылазки за "языком" с непременным Ромкиным участием. Подумать только, все это время "беглец" отсиживался в детдоме!..
Произошло вот что.
Не успел он сойти по трапу на рыбачинский пирс, пройти и с десяток метров, как шедшая рядом Пароходная Тетя ― жила она неподалеку, сразу за пирсом,― вдруг взяла его за руку.
― Какой грязненький! Небось, забыл, когда и умывался! ― заговорила женщина. ― Обнасекомился!..
Она сунула опешившему мальчику кусочек вонючего, самоваренного мыла, подвела к дверям бани и почти насильно затолкала его туда.
Он растерянно остановился на пороге: в помещении сгрудились мужики, женщины, дети. "Мыться вместе?!" ― мальчик смутился, но, присмотревшись и увидев две очереди, мужскую и женскую, успокоился. На стене висело пожелтевшее зеркало. Ромка не утерпел, взглянул в зеркало недоверчиво: искоса, будто невзначай, и увидел себя с глубоко впавшими глазами, в засаленном, рваном по краям пиджаке; ему легко и нелегко было признать в зеркале себя, что-то подспудное мешало произнести: "Я".
Думается, не нужно было обладать особым воображением, чтобы, глядя в зеркало, увидеть себя мальчиком довоенной поры ― в белой матроске с синими поперек груди полосками... ― именно так выглядел Ромка, когда он в колонне школьников на перроне ждал заграничных гостей.
Надеялись, что поезд с иностранцами сделает короткую остановку, а тот, как-то медленно, словно раздумывая, проплыл мимо ― в окнах замелькали лица... Запомнился чернокожий у дверей тамбура ― в белой рубашке, в светлых брюках в крупную клетку, в клетчатой фуражке. Чернокожий поднял кверху руку с сжатой в кулак ладонью и прокричал громко, так, что его услышали все стоящие на перроне:
― Рот фронт! Рот фронт!
В тамбуре вместе с ним стояли еще трое-четверо ― все они вслед чернокожему вскинули вверх руки с сжатыми кулаками и тоже кричали. И лишь один из этой четверки, мужчина небольшого роста, стриженный под ежика, стоял молча, в зубах тот "ежик" держал трубку, дымил, при этом умудряясь широко улыбаться.
― Рот фронт! ― догадался кто-то из представителей, а учительница, тетя Женя, заволновалась, повернулась к детям:
― Кричите: "Рот фронт!" Раз, два, три, крикнули: "Ро-от фро-нт!.."
Вдоль вагонов посыпалось нескладно россыпью:
― Рот фронт! Рот фронт! Рот фронт!..
И люди, прильнувшие к окнам вагонов, тоже что-то выкрикивали, махали, сжимали в приветствии кулаки. Тетя Женя вдруг споткнулась, едва не упала, обронила шляпу и громко рассмеялась, как бы приглашая других, но главным образом пассажиров необычного поезда, посмеяться ― те действительно смеялись, криками и взмахами руки приветствуя ее; кто-то из них даже пытался передать на ходу ей букетик цветов. Но опять же случилась неловкость: цветы посыпались на дощатый перрон. Минуту спустя шумы как обрубило "Прощание славянки", музыканты растерянно завозились с трубами в ожидании команды, погасла улыбка на лице тети Жени... Мальчик, скорее чутьем, недетским, опережающим рассудок, проник в ситуацию, а возможно и в то романтическое, что взволновало тетю ― он принялся собирать цветы. Примеру его последовали и другие ребята. Тетя Женя, будто бы опомнившись, надела свою шикарную шляпу, улыбнулась вызывающе и белозубо, воскликнула:
― Ротфронтовцы, живо строиться!
И еще... На пять лет глубже. Ромка наклонился... осторожно раздвинул побуревшие прошлогодние листья, прикрывавшие сверху розоватый краешек грибной шляпки, и заорал:
― П-пап!
― Телячьи восторги! Ясно же! Говорил же: они прячутся здесь! Вот! ― торопливо, но вполголоса говорил отец.
А вот еще!
― Tс-с, ― отец прикладывает к губам палец, ― разбегутся.
― Разбегутся, ― перешел на шепот мальчик, и веря, и не веря словам отца. Оба они сидели на корточках. Отец снимал осторожно ножом слой листьев ― перед ним предстала грибная семейка, рядом ― еще, грибник в азарте, переусердствовав, стал на колени.
― Они не любят шумливых, ― отвечал он шепотом, ловко и очень аккуратно срезая грибы.
Они переходят на таинственный шепот:
― Т-ш-ш-ш...
― Ш-ш-ш.
― Ну-ка, где они? ― слышится за спиной голос тети Жени, она подходит с высоким сутуловатым парнем, о котором даже Ромке известно, что он инженер-путеец и что у них с тетей Женей складываются не совсем успешно какие-то "шуры-муры".
― Тс-с, ― точь-в-точь как отец, мальчик прикладывает к губам палец. ― Они не любят шума ― разбегутся.
~ А мы посмотрим, как побегут, ― с ходу входит в игру догадливая тетя. Она передает гитару инженеру, складывает рупором ладони и оглашает поляну веселым и громким "Э-э-э-э-а-у-у-у!"
