Александр Архангельский - Музей революции
— А почему бы и нет?
И тут зазвонил телефон. Его, а не ее. Он вздрогнул: Татьяна? Так не вовремя? Однако это была не жена.
7
— Историк? Ау. Ты меня слышишь?
— Слышу, Миша. Как говорят военные, докладываю громко и голосом: Аллу доставил в целости и сохранности.
При имени Алла Влада нарочито поморщилась.
— Да при чем здесь Алла. При чем тут она, а? С ней порядок, мы уже вчера поговорили. Неет, тут дело гораздо серьезней.
— И в чем его серьезность?
Павел зажал трубку рукой, страдальчески улыбнулся Владе: прости, не могу не поговорить, это Ройтман. Влада сделала круглые глаза: Ройтман? Так запросто, запанибрата? Нет, невозможно привыкнуть.
— А в том его серьезность, что я не только не еврей. Я творческая помесь цыгана с мордовкой. — В ройтмановской интонации проявилось что-то матерное, простонародное.
— Вот это генетический компот! — Саларьев понимал, что лучше сейчас не смеяться, особенно в голос, но справиться с собой не смог. — А откуда узнал?
— Оттуда. Подняли все справки в загсе. Родители меня усыновили. Взяли из дома малютки, и усыновили. Ты прикинь — меня — усыновили.
— Честно говоря, не вижу никакой беды.
— Ну я же тебе объяснял… ты что, тогда не понял?!
— Понять-то понял, только разделить не могу. Вот завтра я узнаю, что я — еврей. Или армянин. Что во мне изменится? Ровным счетом ничего. Как был русским, так им и останусь. Зато теперь ты можешь отыскать свою реальную мамашу. С папашей, боюсь, не получится.
— Да иди ты знаешь куда?
— Ладно, Миш, не обижайся. Я ведь ничего такого. Не молчать же мне в ответ. А что еще тебе сказать — я просто не знаю.
— Ладно, — Ройтман помягчел. — Прилетишь, еще поговорим. Ты завтра, вместе с Алкой? У нас тут сплошные сугробы, я вам тягач подгоню.
8
Начало всякого романа — испытание; мужчина должен остроумничать, женщина показывать холеную строптивость, оба дьявольски напряжены, следят за каждым своим шагом, смертельно устают от этих масок, но не решаются их снять. Как же! А вдруг не поймет… И только через месяц, через два получают право быть, какие есть. Но с Владой сразу же стало легко и свободно; они бродили среди каменных диковин, замирая, смотрели в холодную даль, целовались, спрятавшись от любопытных за тяжелые стволы деревьев. Потом промерзли до костей и отправились обедать в непонятный загородный ресторан, где среди деревянных столов и темных лавок из мореного кедра стальными горами вздымались тепаньяки. Возле гигантских жаровен сновали настоящие японцы, жирные, непроницаемые, как борцы сумо. Над их гигантскими сковородами метался быстрый пар, по залу разлетались запахи кореньев, масла, маринованной говядины, курицы и чего-то размороженно-морского, а за окном, на том берегу Енисея, была видна просевшая деревня, с неуютными серыми стенами и перекошенными крышами.
Павел для чего-то стал рассказывать про детство в Темрюке, про то, как мама работала в школе, а папа был моряк в торговом флоте, и Павел по нему скучал; а Влада все больше молчала, только инстинктивно, по инерции поглаживала руку Павла. Как привыкла поглаживать Коле. Этот вежливый и бойкий мальчик ей понравился. Сначала просто заинтриговал. Потом удивил на концерте; он прекрасно слышал музыку и все сразу угадал про дирижера. А на площади он был мужчиной. Маленьким, как петушок. Но волевым. И ночью с ним внезапно было хорошо. Хотелось раскрыться навстречу, стать его частью, отдаться. Какое хорошее слово — отдаться. И сколько пошлости налипло на него… В общем, мама была бы довольна. Наконец-то кавалер не из армейских. Настоящий, как положено, интеллигент. Но только мама никогда об этом не узнает. Потому что завтра он вернется в этот свой чччертов Торинск, она вылетает в Москву, а в Москве особенно не пороманишь. Да и лучше оборвать сейчас, пока не проросло…
Они вернулись в город, выпили по чашке кофе в синем баре, прошли в гостиничный номер. Саларьев потянулся к Владе, но она его остановила: не сейчас, успеем.
— Лучше давай поиграем.
— Давай, а во что?
Глаза у Павла загорелись.
— Включи свой айпед.
В глазах недоумение. Что она задумала такое?
— Ты умеешь делать аккаунты в скайпе?
— Конечно, умею.
— А я, представь себе, нет. И пароль свой забыла. Можешь завести мне новую страничку?
— Еще бы, как нечего делать. Давай сюда машинку… а какое у тебя теперь будет имя?
— Имя?! Ах, ну да. Имя. Я даже не знаю. Сам придумай.
— Давай ты будешь моявлада.
— В одно слово и с маленькой буквы?
— Да хотя бы и так… Все готово, моявлада. Заходи на огонек.
Влада приспустила занавески, и они остались в мирном полусумраке; сели друг напротив друга; на лица и руки падали тихие отсветы. Павел зачем-то подумал: если дело все-таки дойдет до предков.ру, это будет классная заставка, викторианский господин и современная красавица сидят насупротив друг друга и переписываются по айпеду... но смахнул эту подлую мысль.
— Тук-тук все дома еда готова?
— заходите гости дорогие
— Паша а почему ты никогда не спрашивал чем я по жизни занимаюсь
— ты по жизни вызываешь счастье какая разница чем еще
— ну я же тебя спрашивала
— ты. сравнила тоже. я делаю разные штуки, люди узнают про них, обращают внимание на меня. но слушаю и повинуюсь, спрашиваю: чем?
— я делаю деньги. и очень хорошо их делаю
— а не муж Старобахин?
— так. выбирай. или общаться, или...
— выбрал. общаться. но мне правда интересно, я был уверен, что он.
— а я при нем? продала свое милое тельце так чтоли
— нет, ты меня неправильно поняла!!!!
— так я тебя поняла не ври. балетная девочка лимитчица хохлушка как ей еще устроиться
— ну прости дурака
— ладно чего там. я действительно балетная и замуж выходила по расчету. но получилось что и по любви. а потом научилась делать дела. а любовь… ну что любовь. так бывает. а ты?
— я точно не по расчету ☺
— догадываюсь. а кто твоя жена?
— ты уверена, что хочешь об этом
— я всегда уверена ты еще не заметил?
— заметил. жена моя делает кукол
— ???
— правда, настоящих кукол. по заказу.
— а фамилия у нее твоя? а ты ее все еще любишь?
— моя. я не хочу про это говорить.
— а с дочкой Ройтмана у тебя ничего нет?
— я же сказал — ничего. я тебе ни в чем ни разу не соврал.
— а другим часто врешь? ☺
— работа у меня такая
— да-да, я помню, ты историк.
9
Щеки пылали; у Татьяны в детстве была аллергия, стоило съесть мандаринку, и щеки покрывались шершавой красной коркой, хотелось их расчесывать до крови; сейчас они горели точно так же, больно. Напрочь забытое чувство вернулось, и за это спасибо любимому мужу. Который сладенько воркует с этой Владой, зачем-то сменившей свой адрес. Чем занимается жена? А, так. Кукол она делает. В общем, ничего особенного. Женщина как женщина, нормальная, обычная, куда ей до вас. Их переписку в Питере читает полуброшенная Тата, а в какой-нибудь Москве бесполезно ярится обманутый муж…
Смесь обиды, унижения, недоумения. Она такого не заслуживает. Несчастный и жалкий врунишка.
10
— Ты, кстати, так и не сказал, что там у вас в Приютино?
И снова Влада стала грамотно писать. Как будто в голове переключили тумблер. Щелк, и ставим знаки препинания. Выщелк — и опять поток сознания, которому мешают запятые. Павел на секунду оторвался от экрана и коротко взглянул на Владу. Она забралась в кресло с ногами, нервно съежилась и почему-то кусала губу. Эх, девушка, девушка. Если так не хочешь слышать о жене, зачем задавала вопросы? Теперь тебе приходится выныривать из неприятной темы, делать вид, что интересно о Приютине; ладно, про усадьбу, значит, про усадьбу.
— в Приютино у нас теперь порядок. музею дали государственную премию, говорят, сам Хозяин приедет.
— то есть сафари не будет?
— да откуда ты все знаешь? про Сафари? А, ну да, ты же делаешь деньги, туплю. Нет, не будет сафари.
— а ведь люди вложились, и серьезные люди, я их знаю. Что делается? А? Прикинь. А что сейчас в других музеях, по соседству? Не знаешь?
— знаю полная беспримесная тишина. Никто никого ничего.
— а если нападут из-за угла? вот как на вас?
— тогда каюк. там некому сопротивляться. красноносый алкоголик иванцов. зато красивое название. мелисса.
11
Когда Влада проснулась, Павла рядом не было. Значит, обошелся без будильника. Не захотел прощаться. И записку даже не оставил. Жалко, так хотелось хоть еще разок прижаться... Наверное, по-своему, он прав. Но невозможно же смириться с тем, что больше никогда — и ничего — ни разу, и забудется солоноватый запах мятой простыни, два волоска на подушке; все остальное — забудется тоже. Или не забудется? Боже, что она наделала! Как провинциальная восторженная дурочка, не способная закрыться от случайной страсти: несет меня лиса за синие леса, за высокие горы. Смешно. Значит, мама все-таки права? И как ни прячься за придуманные подбородки, на роду написаны вот эти мелкие, в профессорских очочках? От которых никакого толку, разве только музыку послушать, и с которыми ей никогда не жить?
