Александр Архангельский - Музей революции
— Мусоргскый. Ка-ррртинки с выставки. Исполняет… Оркестровое переложение — Равель… Дирижирует оркестром…
Сквозь щелку плотной, но коротковатой шторы можно было разглядеть нетерпеливого солиста: он то и дело выглядывал в зал и нервно начинал смеяться.
Наконец, он встал на цыпочки, как балерина, отбросил в сторону покров и пружинно вылетел на сцену. Вслед за ним к просцениуму выдвинулся дирижер, корпулентый, с пышной гривой, в долгополом фраке. Они оба поклонились публике, церемонно показали друг на друга, разошлись по рабочим местам.
Владе пианист понравился, он был артистичный и броский, а дирижер, как показалось, был исполнен самомнения и старомодной спеси, Влада таких не любила.
— Тебе не кажется, что он похож на дундука? — шепнула она Павлу, заодно коснувшись мягкими губами уха; кавалер ее вздрогнул.
— Кто? Дирижер? Ни в коем случае. Он настоящий, а вот пианист как раз фальшивый.
Влада удивилась, но решила посмотреть на сцену глазами Павла; кажется, он в этом деле понимает. Пианист попробовал клавиатуру, как купальщики пробуют воду — прогрелась? завис вопросительным знаком, и, вдавив до упора педаль, помчался по слепой дороге, высвечивая дальние препятствия, лихо перелистывая ноты… А дирижер стоял меланхолично, с мрачным выражением лица; он не посылал оркестру пассы, а словно бы неторопливо разводил руками: дескать, что поделаешь, играем. Рояль звучал прекрасно, сочно; и все же нарастало чувство незаконно превышенной скорости. Сквозь меленькие завитушки променада слишком грубо проступала русская матрешечная тема, как соляной развод на пропотевших брюках. Гном шествовал с тупой тяжеловесностью щелкунчика, в пьеске с сандомирскими быками низы звучали по-воловьи грузно, но даже их веселый пианист старался приободрить и ускорить. Чуть медленнее, плиз! И чуть печальней.
Ситуацию и впрямь спасал оркестр. Седой самодовольный дирижер действовал с медлительным достоинством; он вообще обходился без палочки; зажав щепотью зубочистку — зубочистку! — быстро прокалывал ее воздух, как кулинар прокалывает тесто. Другую руку он откинул в сторону, и вяло пошевеливал сосисочными пальцами; оркестранты слушались его с восторгом. Двух евреев он изображал спокойно, без карикатурной местечковой наглости; шествие птенцов, превращенное солистом в эстафету, постарался растворить в беспечных звуках флейты…
Владе очень интересно было наблюдать за Павлом, а Павлу было интересно наблюдать за дирижером; о ней он словно бы забыл и лишь в перерыве очнулся. Ей стало немного обидно, но из всех возможных способов мгновенной мести она выбрала не кнут, а пряник; можно было кольнуть кавалера, однако Влада предпочла его удивить.
И когда Саларьев, подавая ей руку, спросил:
— Ну как тебе? — она ответила не односложным «хорошо» и не уклончивым «довольно интересно», а точной сдержанной оценкой.
— Ты знаешь, это музыка. И уровень отнюдь не деревенский. Солист, пожалуй жестковатый, но дирижер его прикрыл. Особенно в финальной коде. Ты был прав.
На смуглом, как как грецкий орех, лице Саларьева отразилось полное недоумение, смешанное с тихим восхищением; Влада, которую он намечтал, была влекущей, влажной, женственной, но ему и в голову не приходило, что она настолько музыкальна.
— Погуляем по буфету, как полагается культурным людям?
— Почему бы нет, и погуляем.
И они отправились в фойе, где публика освобождалась от эмоций, пережатых во время концерта; тут было слишком шумно, слишком весело, как в цирке, филармонический туман развеялся.
— Что ты будешь? Шампанское? Белое? Красное?
— А вот я буду бренди. Вас это не смутит? Воон, есть неплохой испанский, «Кардинал Мендоза». Значит, не смутит?
— Еще чего.
Хотя, конечно же, его смутило.
— Два кардинала… и лимон? Лимон.
Бренди был густым и ароматным, как мягкая домашняя настойка, он уютно соскальзывал в горло и замирал в нем теплым столбиком. Влада посмотрела на Саларьева сквозь тонкое стекло бокала: скорей игриво посмотрела, чем насмешливо.
— И все-таки я тебе не верю.
— В чем не веришь? И почему?
— Не верю, что музейщик, не верю, что летаешь самолетом Ройтмана за просто так, не верю, что с тобой летела дочка… потому что все это не клеится.
— А что ты мне понравилась — веришь?
— Дай подумать. Что понравилась — верю.
— Уже хорошо. Еще по глоточку?
— Давай.
В зал они вернулись размягченные. Полосатый конферансье важно выговорил: А-льбениц! И с несомненным удовольствием добавил: И-саак!
4
На улице чуть подморозило, холодок покусывал за щеки, но беззлобно; Павел вскинул руку, чтобы взять такси, но Влада его попросила, тихо, ненастойчиво:
— Слушай, я тут как мышка в клетке, ни разу еще не гуляла. Давай хоть немного пройдемся? Полчасика? Потом поймаем машину.
— Конечно, как скажешь.
Он даже рад был оттянуть финальную минуту, когда придется деревянным тоном, сгорая от чувства неловкости, пошло приглашать на огонек и ожидать всего, чего угодно — иронии, согласия, отказа.
Ярко-желтая трасса упиралась в голубую площадь; бледно освещенная по краю, площадь в сердцевине меркла, погружалась в роковую темноту. Маленькая узкая ладошка выпорхнула из рукава и юркнула к нему под локоть:
— Ой, мне все-таки страшно.
Она игралась, это было слышно, никаких намеков на проснувшееся чувство, но Павел все равно испытал прилив горделивой нежности.
— Ничего не бойся, ты со мной.
Дойдя до середины площади, Павел вдруг остановился.
— Ты чего? — спросила Влада.
— Хочу убедиться, что в Сибири имеются звезды.
— Романтично, — усмехнулась Влада.
Но все-таки закинула голову к небу. И оказалось, что она ему — по росту. Не нужно было привставать на цыпочки, чтобы ласково коснуться губ — губами.
Влада на секунду отстранилась, глаза у нее сделались строгие.
— Это что ж такое?
Но тут же опустила веки и открылась губами навстречу, чтобы вместе с Павлом таять до дрожи в ногах. Что-то, бродившее в ней весь сегодняшний день, попросилось наружу, и она решила вдруг не сопротивляться, а, будь что будет. Было — хорошо.
Так они стояли в середине площади, как памятник зимним свиданиям; в голове все путалось, что же ты делаешь, как чудесно, да не может быть, а дальше как… тут Павлу в бок уперлось что-то острое и твердое:
— Без паники.
Опьяненный Павел не сразу осознал, что происходит. Влада сдавленно ойкнула.
Предмет вдавился в бок еще сильнее.
— Говорю, без паники.
Наркотическое возбуждение cпало: со спины к ним подошли два пацаненка, лет по шестнадцать, может — по семнадцать; оба неуклюжие и тощие, лица полускрыты за приподнятыми воротниками, на одинаковые головы натянуты тугие шапочки, какие носят южные торговцы на дешевых рынках. Один из пацанят молчит и смотрит в сторону, другой командует:
— Тихо. Идёте вперед.
Влада прижалась к Саларьеву, вцепилась коготками в локоть; ее била мелкая дрожь. Все, им приходит конец, этот непонятный мальчик с самолетом и такими мягкими мягкими губами, как будто даже не совсем мужскими, ничегошеньки не сможет сделать.
Павел сиплым, севшим голосом спросил:
— Чего хотите? — И грозно прокашлялся.
Пацаненок грязно выругался — прозвучало это как заученный урок — и немного смущенно добавил:
— Денег хотим. Только отойдем подальше.
Страх сковывал Владу, она как будто ничего не видела, не различала слов, только слышала какой-то общий гул. А Павел, тот наоборот, собрался, превратился в зрение и слух. Вдалеке, за кромкой фонарного света, едва просматривалась темная фигура: кто-то контролировал происходящее, старательно кутаясь в тень. Пацаны сбавляли шаг — и неизвестный тут же замедлялся; они ускорялись, и он устремлялся вперед. Опытный учитель принимает зачет у студентов? Коллоквиум по уличному нападению? Тогда, ребята, будет вам сегодня низачот. Если б вы напали на Саларьева — без Влады, кто знает, как бы он повел себя. Но теперь он просто вынужден вас победить, вы не поняли друзья, ему деваться некуда.
Совершенно перестав бояться, Павел высвободил левую руку, продолжая правой поддерживать Владу; положил ладонь на плечо пацаненку, как взрослый — подростку.
— Ты чего это? — вздрогнул тот, и от ужаса дернул рукой; лезвие вспороло пуховик, мальчик окончательно перепугался, и стал по-настоящему опасен.
— Спокойно, спокойно, все нормально, куртку поменяем, не волнуйся…
Саларьев вел себя отечески заботливо, поглаживал мальчишку по плечу, и чувствовал, как тот сникает; воля начинающего вора была уже подавлена, он полностью и без остатка подчинялся Павлу.
— Ты, главное, не нервничай, мы все решим.
— А я ничего и не нервничаю! — с неуверенной злобой ответил грабитель.
