Иосиф Герасимов - Вне закона
Он расспросил у прохожих, где автобусная станция.
Ехал и думал: а может, и пронесет, может, усатенький решит — обознался.
13
В Полевском народ жил сборный. Местные, уральские больше по своим домам, с огородами, скотинкой; хоть и работали на заводе, однако в сенокосную и уборочную пору уходили из цехов, и никакими страхами, угрозами ареста за прогулы остановить их было нельзя, так тут издавна повелось. Умные начальники это понимали, а с глупыми расправлялись — такой уж тут был народ; расправлялись так, что и виновного не найдешь: цехи-то старые да за войну совсем обветшали, несмотря на бесконечные ремонты. И если неугодному человеку какая-нибудь болванка на голову свалится, кого винить? Жили тут и сосланные немцы Поволжья, те больше работали электриками или у сложных станков. Жило много татар, это народ крепкий, выносливый, уходил на самую тяжкую работу в горячие цеха, да и много других приблудных людей — заводу-то руки нужны. И в отделе кадров не очень были разборчивы, в прошлом человека дотошно не ковырялись, ведь стоящих работников приманивал разросшийся за войну Свердловск, откуда многие рабочие, эвакуированные из Ленинграда, с Украины, вернулись домой, а места в цехах оставили пустыми.
Его направили в мартеновский; начальник, хромой, косоглазый, с плоским лицом, поглядел документы, прищурился хитро, спросил:
— Ха! Из Москвы?.. От бабы, что ль, бежал?.. Русский, а вроде бы татарскую фамилию носишь, да и мордой… Вон нос крючком. Ну да хрен с тобой. На копровое отделение пойдешь. Там у меня второго начальника угробило, бог даст — уцелеешь.
— А жить где?
— Да где хошь… Вон у нас бараки в войну поставлены, да и довоенные есть, в них больше немцы и татары обитают. Сунься туда. Коменданту подмажешь — угол найдешь. А нет — пока в бытовке ночуй. Лавки есть, вода. Чего еще надо? Шамать в цеховую столовую ходи. ОРС кормит. Ну, пошли, покажу, где копровое отделение.
Оно помещалось неподалеку от мартеновского цеха под открытым небом, сюда подходила железная дорога, сваливали металлолом, несколько сварщиков резали его не спеша; стоял старый пакет-пресс.
— Какая же тут хренотень, — сказал начальник. — Лом разный везут. В нем то снаряд, а то мина. Пакет-прессом прижмет, вот и рванет!.. Не боишься?
— Попробую, — неопределенно ответил Арон.
Начальник захохотал:
— Ну, давай, давай пробуй, только поимей в виду, мне шихта все время нужна… Ну, живой будешь и недодашь — я с тебя шкуру снимать начну, вот такая хренотень.
Так он и начал. Жил в бытовке, где всегда стоял запах формалина — в нем полоскали сталевары ноги, прежде чем пойти под душ, было тут сыро, но тепло. Арон отхватил себе два одежных ящика, держал в них барахло, а в цеховой столовой кормили хорошо.
На второй день в пакет-прессе и в самом деле взорвался снаряд, урона большого не нанес, однако чинить пакет-пресс пришлось. Он подумал: тут, однако, и в самом деле можно не дожить даже до весны — и удивился: что же прежние-то начальники не додумались до сортировки? Подсобники есть, кран есть, надо сортировать металл, тогда и беды не будет. Он сам первый на сортировку и полез. Мин и снарядов в металлоломе оказалось целый арсенал. Арон заставил начальника цеха позвонить военным, те приехали, оглядели богатство, сказали: дадим саперов, тут всем польза. И дела пошли. Начальник цеха, вместо того чтобы обрадоваться, испугался, тогда Арон решил пойти на прямой разговор. Начальник сказал:
— Вот что, паря, я тутошний, а ты москвич. Вон у тебя диплом. Мне такой и не снится. Чего доброго, комиссия какая нагрянет, меня сымут — тебя поставят… Давай я тебя в заводоуправление, а? Директор — мой родич, послушает. В бараке комнатенку получишь. Тебе, конечно, в отдел к главному инженеру идти, только ты там тоже не больно высовывайся. У главного техникум да война. Вот такая хренотень.
Кабинет главного выглядел странно: стены его были обиты листами рубероида, окрашенного в зеленый цвет, — этим пропитанным картоном или кроют крыши, или применяют как изоляцию, а тут — обивка. Потом Арон узнал: главный боялся сырости и сам придумал такую отделку. Стояли коричневой кожи потертые кресла, длинный стол для совещаний и письменный с телефонами.
Главный кутался в черную телогрейку, под которой виднелась хорошая шерстяная гимнастерка с накладными карманами, воротник по-армейски подшит белым. Главный был лобаст, с болезненными, проваленными щеками и въедливыми темно-зелеными глазами, говорил хрипло, в груди у него временами сипело, словно воздух выходил через невидимый клапан.
— Ты отчего беглый?
Арон сидел на краешке стула. Приучил себя молчать, быть покорным; в бытовке, где он ночевал, ему кто-нибудь ради забавы врезал мокрым полотенцем, он сносил; иногда, чтобы его не трогали, ставил бутылку, постепенно к нему привыкли и даже ласково звали: Антошик.
— Я не беглый, — ответил он. — Личное у меня.
— Ха, — хмыкнул главный, — а ежели я кадры запрошу, чтобы тебя оголили? Может ведь и запахнуть.
Арон покорно вздохнул, сказал:
— Запахнуть может от каждого.
Главный внезапно расхохотался, прищурил глаз, на котором дергалось веко, спросил с придыханием:
— Сталина видел?
— Было. На демонстрации.
Голос главного снизился до шепота:
— Верно, он рябой?
— Далеко, не разглядел. Студенты близко не шли.
— А я думал: может, брешут, что рябой. — И неожиданно без всякого перехода спросил: — В бытовке во сыро жить? Спину да ноги можно просвирить. И не положено. Ну, лады, — он пошарил по столу. — У меня бумага из министерства есть. На науку переходить требуется. Лабораторию ставить приказ. Мне она на хрен. Технолог есть, и кранты. Робили в войну и до войны, сталь давали, ничего. Но приказ — он приказ. Верху виднее. Юзгаться-то с лабораторией у меня некому. Понесешь?
Арон подумал, сказал:
— Понесу.
— Ну тогда сегодня и оформим. А из бытовки — вон. Сейчас в барак поедем. Еще записку в ОРС черкну, штоб тебе вохренку со склада дали. Мороз прихватит — не отзимуешь в своей одежонке-то.
У главного была «Победа». По рытвинам и ухабам добрались до бараков. Главный ступил на твердую дорогу в белых бурках, запахнул дубленый черный полушубок. Навстречу ему семенил низкорослый мужичишко, небритый, в лохматой шубейке, большой ушанке, у него было странное лицо — чуть удлиненное, с горбатым породистым носом, но мятое, с красными глазками, чем-то напоминал он спившегося актера. От него несло перегаром.
— Ну, ученая голова, — сказал главный, — ты што-пошто так зеленую лакаешь? Дух от тебя за версту, как из бадьи с самогонкой.
В словах главного не было злости, говорил он чуть насмешливо, даже, как показалось Арону, какая-то нотка уважительности проскользнула в голосе.
— Так ведь свадьба вчера была, — ответил комендант.
— Еще раз унюхаю — выпру, — все так же беззлобно сказал главный. — Вот, Николай Степанович, я тебе заведующего новой лабораторией на прожитье привез. Московский житель. Так что ты ему камору найди немедля.
— Да у меня… — было заикнулся Николай Степанович.
— Сказал! — хрипнул главный.
От этого хрипа комендант даже присел, но тут же засеменил к бараку, открыл поющую на несмазанных петлях дверь, и зловонное облако пара выплыло из коридора.
— Вонищу, однако, развел, — поморщился главный.
— Ахмедовы капусты заготовили, она смердит. Велеть очистить?
— А жевать что будут? — пробурчал главный. — У них ведь семеро по лавкам.
Они прошли по скрипучему полу коридором с тусклым светом, по обе стороны его тянулись двери — крашеные, облупленные, обитые войлоком, а одна даже листовым железом. Комендант загремел ключами, отворил комнату.
— Резервная, — сказал он. — Больше нет.
То была узкая каморка, в ней умещались железная койка, тумбочка, этажерка, небольшой стол. На койке навалены грязные матрацы, на беленных известью стенах — подтеки, с потолка на голом пыльном шнуре свисала лампочка, в окне одно из стекол было выбито и это место заделано фанерой.
— Приведешь в порядок, — сказал главный. — Белье дашь, одеяло. К вечеру товарищ Кенжетаев сюда переедет…
Арон считал — ему повезло. В бараке чуть ли не каждый вечер затевались драки, визжали женщины, надрывались дети, матерились мужчины с татарским и немецким акцентом. Арон в такую пору старался не выходить из комнаты, только пробегал в уборную, стоящую во дворе. Умывался у себя: раздобыл старый умывальник, таз, ведро, воду носил из колонки. Николай Степанович в знак особого расположения разрешил ему пользоваться электрической плиткой.
Барак словно бы не заметил вселения Арона, может быть, жильцы его не очень-то хотели общаться с инженером, живущим в отдельной комнате, да Арон и не старался, чтобы его замечали. Он был тенью. Парня с Ордынки больше не существовало; по неуютной земле ходил худощавый, горбоносый, замкнутый в себе человек, шапку он носил так, чтобы почти не было видно его лица, воротник вохренки поднят, даже когда нет ветра и сильного мороза.
