Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха
Расходились под вечер. Толчеи не было, народ, утомленный обязанностью поминок, исчезал незаметно, точно песок в песочных часах. Саша перекурил и обнялся на лестнице с Толей. «Спасибо, старичок». — «Не за что. Ты чего?» — «Все равно спасибо, что помог, поддержал». Саша был вполне искренен: Толя помог в трудную минуту, Толя — настоящий друг. Он не называл его всуе другом, знал уже цену словам и высоким понятиям, но про себя надеялся, что так оно и есть: друг найден, определен и останется таковым отныне и до скончания века. Перед сном Саша поделился таким своим окончательным мнением об Анатолии со Светланой, и она, мудрая, его не опровергла. Оговорилась, правда, что не хотела, чтобы он ограничивался одним Орлом, друзей должно быть много, предположила она. Друзей должно быть много, согласился он, но друг, Толя, должен быть один; она пожала плечами, ничего ему на это не возразила, кроме того, что смертельно устала и хочет спать.
41
Август надвинулся на Москву жарким дыханием; погоды стояли за тридцать, плавились мостовые, дохли мухи, перегревались отечественные, не привыкшие к жаре машины, совершали большие глупости люди, считавшие себя умными.
«Абзац тебе, Толик», — думал Орлик, меряя неспешными шагами Садовую; его кроссовки «Адидас» вязли в асфальте, джинсы «Ли» противно липли к чреслам. Он вышел из Агентства, направляясь на нелегальную встречу, но, по привычке последнего времени, размышлял о проблемах совсем не государственных. «Абзац тебе, старик, — повторял он, — отпел ты свою серенаду сердца, отплясал фокстрот желаний — успокойся. Ты ей не нужен, она тебя не понимает — сложи паруса. На единой для всех закваске замешана наша жизнь: на всеобщем взаимном недопонимании. Если бы все друг друга понимали, страшная скука пронзила бы мир; люди живы и интересны тем, что каждый день, решая проблемы взаимного недопонимания, понемногу продвигаются вперед. Открытие, — усмехнулся он, — закон всеобщего недопонимания, надо бы записать». Над вопросом «Куда вперед?», следом возникшим в его голове, он, из-за неприятности и неопределенности возможных ответов, раздумывать не стал, а только удивился тому, как справедлива мысль, что неудачники в любви становятся плохими философами.
«Она не понимает тебя так же, как ты не понимаешь гэбэшного своего куратора, — размышлял Орел. — Зачем тебя по поводу Струнникова снова вызвал Адам? Все ты ему подробно, не приукрашивая и не умаляя нюансов, на бумаге запечатлел: про свадьбу, физика, его речи и общий настрой — зачем он опять тебя дергает, что ему неясно, чего не хватает его вдохновенной гэбэшной душе? Сидит себе физик в Америке, сидит и дышит, имеет право. А если он так его волнует, обратился бы, скажем, к Сашке, Сашка к тестю ближе, Сашка представил бы картину более полную».
Орел подозревал, что Сашка имеет отношение к ГБ, возможно, даже более близкое, чем он сам. Слава богу, был наслышан и опытом научен: любой совслужащий, выезжавший в загранкомандировку, да еще в капстрану, да еще по линии идеологической, был предварительно отловлен и задействован ГБ на благо отечества. Стало быть, когда Сашка вернулся, усилий своих на этой, второй службе он не прекращал и связей своих не порывал — да и кто ему, красавцу, такое позволит? Правда, одно дело — ничтожный contact man, или «человек для контактов», другое — серьезный агент и совсем третье — настоящий кадровый сотрудник, кто из них Сашка, Анатолий не ведал. «Впрочем, на хрен тебе, Толя, ковыряться в нюансах? — подумал он. — Есть общие принципы, есть большой советский стиль, согласно которому Сашка Сташевский, счастливый муж и ненавистный соперник, считающий тебя своим другом, наверняка сотрудничает с ГБ. А это означает… это означает — что это означает? Это, Толя, означает, что к нему насчет Струнникова наверняка обращались. Причем раньше, чем к тебе. Может, не Адам, может, другой какой у Сашки смышленый куратор, но обращались, несомненно. И задание ему давали, и, судя по времени, пролетевшему со свадьбы и похорон, отчеты по этим событиям и присутствовавшему на них Струнникову Сашка, как и ты, Толя, давно отписал и предоставил конторе. Информация считается достоверной, если она проистекает из двух независимых источников и совпадает, — таков закон разведки. За каким же, Анатолий, тебя по поводу Струнникова снова выдергивает из моря житейского Адам? Зачем? Почему? Думай, Толя, думай! Ковыряй землю бесстрашная мысль. Рвись в небо».
Внезапно Анатолия осенило — так внезапно и так чудодейственно мощно, что на мгновение он даже стал посреди тротуара, обтекаемый огнедышащей душной толпой. Почему? А потому, что информации, твоя и Сашкина, оказавшись рядом, на одной полированной крышке стола, в чем-то главном не совпали! И какой-то неведомый начальник, Адам или как там его еще, заметил, что одна из них врет! Ты, сам знаешь, написал все, как было, значит… соврал Сташевский?
«Стоп, стоп, не теряй мысль, Толя, держи ее за хвост, ты на пороге чего-то важного!» В механическом отстранении он передвинул себя к краю тротуара, за которым сновали машины, на котором не так задевала равнодушная толпа и ничто не отвлекало от продолжения размышлений.
«Для чего насочинял Сташевский, не особо тебя волнует. Тестя он выгораживает или что-то там еще — бог бы с ним. Для тебя важна та, вдруг вспыхнувшая, сияющая перспектива, от осознания которой на твоем горячем челе проступили холодные капли. Ты классный шахматист, быстро считаешь варианты, Толя, ты уже смекнул, что при правильном розыгрыше нарисовавшегося на жизненной доске этюда имеешь шанс Сташевского крупно обставить. Ход первый, правильный: доказать Адаму, что единственная правда — твоя. Ход второй, правильный: ничего не говори ему о Сашке, ты ведь как бы не знаешь, что он работает на ГБ! Адам сам поймет, не дурак, что, если твой отчет истина — Сашка врет. А доказать, что твой отчет истина, проще для тебя пареной репы: ну-ка, где твой верный диктофон, с которым ты никогда не расстаешься? Вот она, дорогая „Сонька“, в барсетке, всегда под рукой, только нажми полированную клавишу и…
Толя, Толя, во что ты въехал, вони и стыда не оберешься, зачем ты все это замыслил?
А затем! ГБ не любит, когда ей врут, ГБ с ним разберется, ГБ дружка задвинет, уронит, закопает насовсем, и вот тогда… В первый год она будет мне отказывать, и на второй год, пожалуй, откажет, но на третий, на четвертый, на пятый!.. Будет Светка моей, все равно будет! Да ведь глупо все это, Толя, подло, гадко, низко. Ведь ты ему друг, и он тебя другом считает — как же ты, Толя, на такое? Ты подлец, Толя, ты гад? Выходит, так. Многие идут в ГБ за властью или жизненными благами — мне они на хрен не нужны, а нужно мне только одно… Ради этого я готов быть кем угодно и плевать мне на тех, кто меня осудит. Тем более что осудят не все, многие поймут, оправдают, даже позавидуют. Я бульдог, я взял и не отпущу, и ты уж, Сашок, меня прости…»
Он снова двинулся по Садовой, время подталкивало, опаздывать на встречу с будущим было нельзя.
Оправдания ему были не нужны, ему было достаточно четких для себя мотивировок.
Оставалось, правда, в нем сомнение, что Адам вызвонил его совсем по другому поводу, и что все, что он спланировал себе под жарким солнцем и в асфальтовом перегреве, так и останется планом, который, к сожалению, не осуществится.
«А если осуществится?» — спросил он себя, схватившись за дверную ручку двери того же подъезда, в который некогда входил Саша; спросил, испугался собственного вопроса, но не настолько, чтоб отказаться от своей идеи.
42
Страны, как люди, им свойственно умирать.
Смертные изменения копятся годами, пока не наступит момент, когда шелковый шнур времени окончательно перетянет горло стране; она взовьется в конвульсиях и стонах, она прольет кровь, изрыгнет адовы проклятия и все-таки умрет; а на ее месте в надеждах и слабостях народится совсем другая страна. В такие часы дело людей обыкновенных не мешать кончине и родам, но мало кто из людей обыкновенных ощущает приближение роковых минут.
Саша не ощущал. По-прежнему верил Горбачеву, радовался перестройке, гласности и не понимал, что и первое, и особенно второе есть клинические признаки наступающего конца.
Приблизившиеся последние дни он согбенно и безвылазно проводил над книгами; экзамены в Дипакадемию накатывались неумолимо; надо было черт знает сколько перечитать, освежить и законспектировать, чтобы хоть что-то задержалось в отвыкшей от учебы голове. Посетив предварительно Козырева, он предъявил ему рекомендацию посла Капышина, которую ректор пробежал мельком, улыбнулся на одну щеку и ответствовал без эмоций: «На общих основаниях». Что означало, что ему, Сташевскому гениальному чекисту — так наедине обзывал он сам себя, — для того, чтобы поступить, надо было вкалывать наравне со всеми. «Не поступить» для него не существовало, мосты других идей были сожжены, дороги назад завалены камнями событий.
