Василий Алексеев - Невидимая Россия
— Да, у меня есть работа, — говорит она недовольным тоном. Можно подумать, что она боится отказать человеку, рекомендованному женой наркома.
На лице товарища Островского изображается растерянность и удивление, но игра им уже проиграна. Он зовет томную секретаршу и просит сейчас же оформить Павла на договорную работу. Павел пожимает толстую вялую руку и выходит из кабинета. Теперь самое страшное — надо избежать анкеты. Секретарша ведет Павла к столу начальника кадров и что-то тихо говорит ему. На розовом лоснящемся лице человека в кожаной куртке появляется подобострастие, он встает и вежливо протягивает Павлу анкету.
Ясно — на четвертой странице анкеты есть вопрос о судимости! Антонина Георгиевна говорила, что договорным работникам можно не заполнять анкеты, но она осталась в кабинете. Что делать? Один неверный шаг и всё погибло! — думает Павел.
Павел медленно отходит от стола, еще не зная, что делать. В этот момент из кабинета директора выходит Антонина Георгиевна. Павел идет к ней с анкетой в руках.
— Когда можно приступить к работе? — спрашивает он, показывая глазами на анкету.
— Завтра, — сухо отвечает Антонина Георгиевна, беря анкету и бросая ее в корзину с мусором. Черные озорные глаза делаются еще более озорными.
— Итак — до завтра, товарищ Истомин, — говорит она ледяным голосом, — дайте только свой адрес для оформления договора.
Благообразный старичок-делопроизводитель смотрит на Павла с недоверием и ненавистью. — Еще одного соглядатая прислали! — думает он.
* * *Григорий в свободный день поехал в Москву к Павлу и Николаю.
— А, герой электрификации Советского Союза! — встретил его Алексей Сергеевич. — Как идет построение социализма в одном концлагере?
Григорий улыбнулся.
— Всякие бывают чудеса, — сказал он, — из них первое то, что вы до сих пор сами не строите социализм где-нибудь в северных районах СССР.
— Даже для посадки в тюрьму, видимо, не гожусь, — пробасил Алексей Сергеевич.
— Что нового? — спросил Григорий.
— Павла на службу устроили! — Глаза Алексея Сергеевича торжествующе блестели. — И Евгений освободился…
Не просиди Григорий четыре года в лагере, он, наверно, подпрыгнул бы от радости.
— А где Николай?
— Заделался научным работником, составляет всякие справочники и целыми днями сидит в библиотеке.
Знаю я, в каких библиотеках проводит время Николай, — подумал про себя Григорий, — про этого никто не знает, где он и когда бывает.
— А что, Павла можно найти?
— Можно, но не без труда, — ответил старик с хитрым видом, — он теперь живет в Москве.
— Как в Москве? — удивился Григорий.
— А так: прописан под Москвой, но там жить, собственно, даже и невозможно, и мы его устроили здесь у одного знакомого, конечно, без прописки — старик иронически улыбнулся. — А в деревне на его месте живет хозяин дома, тоже бывший заключенный, не имеющий права жить в стокилометровой зоне. Одним словом — сплошная конспирация!
— Это разумно! — сразу оценил Григорий всю комбинацию, — только как Павел узнает, если его внезапно вызовет милиция или сельсовет?
— И это всё предусмотрено. Дома у него лежит серия открыток, написанных им самим и оставленных у хозяина, всё на наше имя; в случае вызова, хозяйка немедленно бросает открытку, на другой день она у нас, а нам Павел каждое утро звонит по телефону… Я говорю — не жизнь, а сплошная конспирация!
Трам, там, там — застучал старик пальцем по столу, приходя в плохое настроение.
— Сплошной цирк, — добавил он, раздражаясь.
— Я, кажется, испортил вам настроение… — Григорию было жалко старика.
— Ничего, — ответил Алексей Сергеевич, смотря куда-то в сторону.
— Когда только всё это кончится! Лучше не думать… Нет, раньше, когда правили государи, а не милостивые государи, жилось легче. За весь девятнадцатый век в России казнили меньше тысячи человек, а кричали о кровавом царском режиме!
Григорий уже давно пришел к выводу, что царское правительство пало не потому, что было слишком строго, а потому, что было слишком мягко, но говорить на эту тему было неинтересно.
— Так где же мне найти Павла? — спросил он, переменяя разговор.
— Иди-ка ты к Евгению, повидайся, а к вечеру вернешься к нам — Николай будет дома и найдет Павла.
* * *Мать, отец и старая няня Евгения сияли счастьем; няня, открыв дверь Григорию, расплакалась и долго не могла успокоиться. Евгений лежал на мягком диване на любимых с детства, вышитых матерью подушках, курил и наслаждался ощущением того, что он, наконец, в Москве. Григория все встретили, как родного.
— Ну что же, — спросил Григорий, — сперва в Тулу, а потом к нам на канал?
— Дудки! — лицо Евгения даже изменилось. — О концлагерях слышать больше не хочу, в лес гулять ходить не буду! Теперь мечтаю только о мещанском уюте, канарейках, фикусах и хозяйственной жене-домоседке.
— Ну, когда тебе надоест мещанское счастье без работы в Туле, приезжай на канал, — полушутя ответил Григорий и задумался — опять пример того, что длительного напряжения средние люди не выдерживают.
— Ты что вдруг скис? — спросил Евгений.
— Ничего, так, — работать некому.
— Ты всё об организации! — нахмурился Евгений. — Я тебе скажу честно: если начнется настоящее дело, я готов бросить даже семью, если она у меня к тому времени будет, а сейчас всё равно, кроме риска и болтовни, ничего не может быть. Ты не сердись, — поглядел он дружески на Григория, — я очень уважаю твое упорство, но я устал. Дайте мне немного отдохнуть и пожить спокойно.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Вечером Григорий долго говорил с Павлом и Николаем. Павел, окрыленный тем, что штурм Москвы удался, рвался к работе и вполне соглашался со всеми мыслями, высказываемыми Григорием относительно тактики борьбы в настоящих условиях.
— А как дела у мельника Мишки? — спросил Павел, прощаясь.
— Освободился! — с радостью вспомнил Григорий. — Так мы его до конца срока на станции и продержали. Вот вам еще пример: освободился свой надежный человек, а что ему можно поручить? — Григорий рассказал про гадание на бобах. — Придет время, такие ребята будут на вес золота, а пока штаб, штаб и штаб во что бы то ни стало, — закончил он.
Глава четырнадцатая
В ЕЛОХОВЕ
Павел по освобождении почти не бывал в церкви. В это время на весь город, вместо нескольких сот дореволюционных храмов, осталось всего около десятка незакрытых церквей. Лучшие священники и архиереи погибли в тюрьмах, лагерях и ссылках; к оставшимся относились с недоверием, — каждый из них мог оказаться секретным сотрудником НКВД. Из-за того, что прихожан на оставшиеся церкви было слишком много и для того, чтобы, избежать недоверия со стороны верующих, обычная исповедь почти всюду была заменена исповедью общей. Священник выходил на амвон и говорил о покаянии, толпа в несколько сот человек каялась про себя, затем все по очереди подходили получить отпущение и при этом могли говорить со священником отдельно, если хотели. Почти то же самое было с крещением: крестили одновременно, нося кругом купели вереницу плачущих младенцев.
Архитектор Мельников, у которого жил нелегально Павел, был очень верующим человеком, любителем торжественных богослужений. От него Павел узнал, что все протодьяконы, по тем или иным причинам, перестали служить. Михайлов, лучший бас, любимый протодьякон святейшего патриарха Тихона, перешел, повидимому, не без нажима, в Большой Оперный театр и там быстро делал карьеру. Холмогоров, второй русский Шаляпин, был выслан из города и служил в провинции. Лебедев, еще лучший бас, чем Михайлов, был расстрелян, остальные арестованы, высланы или вынуждены перейти на сцену. Об архиереях и говорить не приходилось. Патриарший местоблюститель митрополит Сергий, став на путь компромисса, потерял любовь и уважение верующих. Служил он в храме Богоявления в Елохове, в единственном незакрытом в Москве соборе. С тяжелым сердцем Павел поехал туда к обедне. Когда он входил, вспомнились прежние, так любимые им богослужения. Народу было много, но большинство уже составляли женщины. Пели слепые, по сравнению с прежними хорами, нестройно и незвучно. Вышел сам Сергий. Длинная борода, большое круглое лицо, холодные глаза… Павел не чувствовал к несчастному старику ни уважения, ни любви — только жалость. Женщины подходили к нему под благословение, мужчины избегали это делать. Что-то было надломлено, чувствовалось, что немногое, еще оставленное властью, будет скоро отнято.
Глава пятнадцатая
ПРОСНУВШИЙСЯ
Владимир сидел и внимательно читал. Книжка называлась «Германия в вихре революции», написана она была немецким офицером генерального штаба и переведена на русский язык с целью доказать, что в 1919 г. германская социал-демократия пошла на сговор с военными кругами для того, чтобы подавить коммунистическое движение. Как раз это больше всего и нравилось Владимиру. — Наши в 1917 году боролись все против всех, а власть в это время валялась на земле, как правильно говорит Павел. Большевики ее подобрали и начали расправу со всеми по очереди. Теперь надо начинать всё сызнова и поменьше заниматься спорами о программных тонкостях, а побольше делать конкретное дело, — думал Владимир.
