Ульяна Гамаюн - Ключ к полям
— Прекрасно знаешь, почему. Это плохо отражается на твоем здоровье.
— Зачем мне ваше чертово здоровье, если я не могу писать?
— Успокойся, пожалуйста.
— Нет, не успокоюсь! Куда вы дели блокноты?
— Никуда не дели. Женя, успокойся, прошу тебя. Ты нездорова.
— Не трожьте меня, сами вы психопаты вместе с вашим Виталием Александровичем!
— Будешь орать — позову доктора, и будет как в прошлый раз, потом не обижайся. И давай-ка я тебя лучше причешу по-человечески, хоть на девочку будешь похожа.
— Девочку? И она еще натравливает на меня докторов!
— Женя, ну прекрати. Хватит. Конечно, девочка, очень упрямая и капризная.
— Мало того, что пациенты психи, так и обслуживающий персонал туда же!
— Ну хорошо, хорошо. Давай я лучше тебя причешу.
— Не прикасайтесь к моим вещам! И ко мне тоже! Отправляйтесь лучше делать уколы!
— Хорошо, хорошо, только не кричи так.
— Я вас ненавижу. Всех вас ненавижу. Куда вы дели мои блокноты?
Засунула куда-то мои записи и уже полгода не может отыскать! Интересно, за кого она меня принимает? Тема из шестой палаты говорил, что у нее внучка погибла прошлой зимой, — попала под машину. Правда, Тема и сам с ветром в голове. Все мы здесь с ветром в голове.
Янтарь я сохранил. По ночам я укладываю его рядом с собой, на больничной подушке, и он тревожно мерцает, словно в оправдание того, что оправдать невозможно. По утрам, особенно в туманную склочную погоду, я вижу ее, даже не закрывая глаз: поджав ноги, она сидит у стены на колченогом стуле, коротко остриженная (русая, рыжая?), с бледной родинкой на подбородке, с острыми скулами, и серьезно смотрит поверх моей головы в окно. Потом порывисто вскакивает и, хлопнув дверью, как всегда она хлопала дверьми, выбегает на улицу. Прильнув к окну, я сквозь желтые клочья тумана различаю ее зеленое в красную клетку пальтишко: пальтишко бежит, не оглядываясь, по белому войлоку больничного сада к невидимым воротам. В мокром снегу ползут осторожные машины, в одной из них она катит прочь к морю или еще куда угодно. А я могу только смотреть издали, из своего разбитого окна, могу только любоваться своим ущербным миром в осколках, оставаясь по эту сторону, и описывать все это непослушными, новообретенными словами. Потому что теперь, несмотря ни на что, громко и четко: я могу говорить.
