Александр Проханов - Господин Гексоген
– Сегодня ожидается удивительный спектакль, – таинственно поведал Гречишников. – Если помнишь, Президент начал свое восхождение с балета «Лебединое озеро», а закончит свой путь оперой «Пиковая дама». Русская политика в конце двадцатого века делается под музыку Чайковского. Займем наши места, Виктор Андреевич. Нам все будет отлично видно. И они вошли в зал – в огромную золотую раковину, сочную, сияющую, наполненную рокотами, шелестом, таинственным гулом. В вышине празднично и ликующе переливалась алмазная люстра, словно немеркнущее светило Империи.
Белосельцев пережил сладостное не правдоподобие, чудесную иллюзию, заставляющую забыться в предвкушении великолепной условности, когда искусными ухищрениями грубая, натуральная жизнь умертвлялась и из музыки, света, ненатуральных поз и речений создавалось эфемерное отражение бытия, его разноцветная тень, уловленная в золотую ловушку.
Из оркестровой ямы раздавалось множество слабых звучаний, словно туда, в бархатную глубину, были посеяны семена звуков.
Ряды заполнялись. Все меньше становилось сафьяново-красного, все больше черного, белого. Мерцали бинокли, вспыхивали драгоценности на обнаженных женских шеях. Золотая раковина обнимала своими створками живую сердцевину, пребывавшую в легком колыхании, шевелении, в мягких и сочных пульсациях.
Вдруг волнение пробежало по театру. Все бинокли, все лица обратились к императорской ложе, похожей на огромную золотую карету. В ложу вошел Президент. Медленно, словно с трудом сохранял равновесие, подошел к парапету, грузный, в черном костюме, с отечным лицом, с маленькими заплывшими глазами. Медленно оглядел пространство зала, прищурившись на алмазную люстру.
Все присутствующие встали из кресел, зааплодировали. Несколько секунд он внимал рукоплесканиям, словно убеждался в том, что по-прежнему любим и всесилен. На его лице появилась слабая улыбка, и он с трудом поклонился залу. За его спиной возникли жена в темно-синем бархате и младшая дочь с обнаженной шеей, на которой сверкало бриллиантовое ожерелье. Аплодисменты не прекращались и теперь относились ко всему августейшему семейству. Зал славил эту семью, обращаясь к ложе снизу, из партера, и сверху, с балконов, восторженно и верноподданно вглядывались в золоченую раму, в которую были заключены три бледных, с чертами фамильного сходства, лица.
Затем появилось четвертое, круглое, скромно улыбающееся – Премьера. Тот сначала оставался на заднем плане, но потом, когда Президент начал садиться и овации стали понемногу стихать, он шагнул ближе и занял кресло в первом ряду ложи, чуть в стороне от жены Президента. Президент сидел, расслабленно улыбаясь, с мертвенной маской узкоглазого монгольского богдыхана. С трудом поворачивал голову на оплывшей шее, продолжая улыбаться, пока не увидел Премьера. Лицо его вдруг изменилось, побагровело, углы губ поползли вниз, глаза приоткрылись, и оттуда, как из глубины камня, сверкнула ярость. Он что-то сказал Премьеру – неразборчивое среди продолжавшихся хлопков. Зал увидел это переменившееся лицо и разом умолк. Вслушивался в голос, сипло звучащий в золоченой ложе. Премьер слушал стоя, и было видно, что он стал влажный, малиновый от испарины.
– Вы решили послушать оперу! – Акустика старинного зала, позволявшего петь Собинову, Шаляпину и Козловскому, доносила слова Президента до самых отдаленных кресел. – Вы должны сейчас хоронить солдат, погибших в Дагестане в результате ваших бездарных и некомпетентных действий. – В зале и даже в оркестровой яме стояла абсолютная тишина. – Вы должны сейчас находиться не в опере, а в Дагестане!
Премьер был красен пухлыми щеками и вялым подбородком и страшно бел лбом. Беззвучно шевелил бескровными губами.
– Ступайте! – гнал его Президент, разбухая багровым тяжелым гневом.
Премьер повернулся и вышел. В зале была такая тишина, что, казалось, был слышен звук удалявшихся премьерских шагов. Люстра под потолком стала медленно меркнуть. Из нее утекал волшебный блеск. И во мраке вдруг вспыхнула увертюра, словно огненный салют взорвался в ночи и тысячи вихрей, сверканий, лучистых молний понеслись в вышину.
Занавес растворился, и, со знакомой чугунной решеткой, с античными статуями богов и героев, возник Летний сад. По его аллеям петербургская знать в мундирах, кринолинах, статских фраках, кружевных чепцах потекла, словно эфемерный рой мотыльков.
Когда завершилось первое действие, и занавес опустился, и хрустальное ослепительное солнце зажглось на лепном потолке, в золотой ложе рядом с Президентом сидел Избранник, тихий, спокойный, милый. Белосельцев направил в ложу бинокль, скользнул по синему бархату президентской жены, по голой шее вельможной дочери, по седовласой голове Президента и увидел увеличенное оптикой, утонченное лицо Избранника. И туманный, загадочный зайчик света у его переносицы.
– Мы можем идти, Виктор Андреевич, – удовлетворенно произнес Гречишников, – они допоют без нас. Мы же позволим себе легкий ужин и немного виски. Выпьем за упокой друга всех дураков и ваххабитов.
Утром, включив телевизор, Белосельцев услышал Указ об отставке Премьера и о назначении Избранника временно исполняющим обязанности Премьер-министра, до утверждения его кандидатуры Думой.
Часть третья.
Операция «Камю»
Глава 20
Белосельцев пытался понять, кем являются люди, которым он вручил свою волю. Кто они, истребляющие репутации властных персон, сталкивающие лбами могущественных политиков. Они не входили в известные партии, не работали в правительственных учреждениях. Не мелькали на лакированных журнальных обложках, не оставляли следа на телевизионных экранах. Как тени, входили в самые закрытые коридоры, в недосягаемые, секретные кабинеты. Их принимали богачи и министры, генералы и иностранные послы, выслушивала своенравная президентская Дочь. Их власть опиралась не на деньги или военную силу. Она была необъяснима, таинственна, сродни волшебству, магическому знанию.
Быть может, они были членами тайной ложи, чья грибница глубоко залегала в трухлявой сырой подстилке, в которой умирали деревья-великаны брежневской поры, искусно подпиливаемые загадочным чекистом Андроповым. Или они были сохранившейся, глубоко законспирированной политической разведкой Ленина, пережившей космическую катастрофу «перестройки», массовое вымирание пупырчатых коммунистических ящеров. Или, быть может, они составляли часть глобального секретного братства, соединяющего спецслужбы мира, неуязвимого и всесильного, о котором вскользь, под тенью африканской акации, поведал ему Маквиллен, мистик, энтомолог, разведчик.
Белосельцеву казалось странным и угрожающим обиталище в загадочном «Фонде» на Красной площади. Из комнаты с зеркальными окнами, с батареей цветных телефонов, с молчаливыми безликими персонажами, словно тени скользящими по сумрачным коридорам, из кабинета, в котором когда-то размещался Троцкий с черными солнышками слепящих очков, а теперь чуть слышно шелестели компьютеры, перелистывая прозрачные многоцветные страницы, – из этой обители велось управление огромной страной. Методом иглоукалывания, возбуждая и угнетая, держали в повиновении страну, которая, как изнывающая от недуга, обессиленная женщина, лежала под светом ламп и не могла разродиться. Люди в масках вкалывали препараты в ее огромный дышащий живот, где в судорогах боли перекатывался незримый младенец.
Белосельцеву мнилось, что комната «Фонда» с дубовыми переплетами, медными шпингалетами и дверными ручками, была лишь малой, выходящей на поверхность частью подземного царства, проточившего под Москвой множество туннелей и коридоров, подземных ходов и штолен, соединяющих «Фонд» с центрами власти. Если сесть в незаметный лифт, спрятанный в глубине коридора, поместиться в хрустальную капсулу, бесшумно летящую вниз, то окажешься вдруг на подземном перроне, откуда маленькие голубые вагоны с молчаливыми, в военной форме, вожатыми помчат в подземных туннелях, не сливаясь с поездами метро, минуя мрамор, огни, суматошные толпы, причаливая к безымянным подземным станциям. Бесшумные лифты вознесут тебя ввысь, и ты окажешься в кремлевском кабинете с малахитом и мрамором, с президентским трехцветным штандартом. Или выйдешь из лифта и шагнешь в алтарь огромного храма, изукрашенного настенными росписями, с гудящей многоликой толпой, ожидающей выход Святейшего. Патриарх, облаченный в золотые одежды, смотрит в зеркало на солнечное свое отражение, расчесывает седые мягкие пряди, обрызгивает их французскими благовониями. Медленно подымает перед зеркалом золоченый рукав, легким рокотом пробует голос, готовя его для возглашений. Или, минуя охрану, окажешься в кабинете военного министра с огромным глобусом, бюстом Петра, картой театров военных действий.
Москва со своими церквами, дворцами, проспектами, с высотными зданиями и кольцевыми дорогами имеет подземное отражение. Опрокинута вниз остриями и шпилями. Смотрит на себя окаменелым подземным взглядом в зеркало преисподней. Белосельцеву казалось, что и к нему из «Фонда» запущен тончайший световод, позволяющий наблюдать его всякую секунду. Читать его мысли. Вот и теперь, когда он лежит на диване, смотрит на коллекцию бабочек, на черно-зеленых ураний, пойманных на берегу никарагуанской Рио-Коко, кто-то, улыбаясь, следит за его безумной фантазией.
