Тим Лотт - Штормовое предупреждение
— И ведь это было далеко не в первый раз. "Трижды ты отречешься от меня"[100]. Как сказал Иисус. А кто это был, Чарли?
— При чем тут Иисус? О чем ты?
— Павел, да? Или Марк[101]. В любом случае это был белый… беленький гад и скотина. Трижды отречешься, да. А что сделал я? Я подставил другую щеку[102]. Гиацинта моя, она сказала, что я должен подставить другую щеку, потому что она верит во все эти Христовы глупости, в Голгофу и в ангелов. Вот такой интересный бокс. Она сказала мне: "Подставь другую щеку, Ллойд. Ведь Чарли твой друг". Тот несчастный, тот несчастный горемыка в звериной шкуре, как вы его все травили, Чарли. Ты даже вскочил с ногами на стул. Я видел твое лицо, и ты тоже хотел, чтобы он умер. Ты готов был собственными руками его прикончить и выбросить с ринга. Я не мог больше там оставаться, Чарли, потому что если бы я остался, то уже не сумел бы внушить себе, что ты не такой, как все они, что ты другой.
Чарли вдруг слышит слабое "бип-бип" — это работает монитор, установленный рядом с кроватью Ллойда. Его ритмичное попискиванье действует успокаивающе, Чарли старается сосредоточиться на этом звуке.
— А после ты пригласил меня к своему брату поиграть в карты. Томми, твой сын, Майк Сандерленд, ну и мы с тобой. Братец твой даже не захотел пожать мне руку и приготовить для меня выпивку — тоже. Я был для него как пустое место — плюнуть и растереть. И что ты, по-твоему, должен был делать, а, Чарли? А я все слушал, все ждал, что мой старый друг Чарли поставит своего братца на место. Но тебя интересовали только твои карты. Только игра. Только как бы тебе выиграть, чтобы показать, какой ты герой, покрасоваться перед сыном и перед братом… особенно перед братом.
— Но я же ничего такого не сделал, Снежок…
— Ты ничего такого не сделал. И ничего не должен был делать. И в Уоппинге ты тоже ничего не сделал. Вы тут все одной породы, вы никогда ничего не делаете, вы всегда ни при чем.
Ллойд закашлялся. Так громко и так надсадно, что Чарли хотел позвать сестру, но приступ кашля постепенно утих. И тогда грянула тишина. Чарли лихорадочно пытался придумать хоть какие-то слова, чтобы заполнить страшную брешь пустоты и отчужденности, но она все росла и росла.
— Ты не совсем справед…
— Я знаю, что ты думаешь про Майка Сандерленда. Он действительно мешок с дерьмом. Весь в дерьме, до самых своих продажных белесых гляделок, которыми этот левак постоянно зыркал в правую сторону. Закружилась у мальчика головка, не думал я, что он клюнет на эти сучьи радости, а он клюнул. Черт с ним. Я был уверен, что у нас с тобой все честь по чести, что мы оба чтим правила маркиза Куинзбери, но и тут я ошибся.
Чарли снова умирает со стыда, но на этот раз к стыду примешивается легкое раздражение и протест. К чему вся эта истерика? Ллойд многое передергивает.
— Не горячись, Снежок. Ты слегка сгущаешь краски. Цветные люди…
— И какого же я цвета, Чарли? У каждого из нас есть свой цвет.
Чарли окончательно растерялся. Ллойд никогда с ним раньше так не разговаривал.
— Хорошо, черные люди. Карибские африканцы.
Ллойд уже остыл и заговорил прежним отстраненным тоном, как в самом начале.
— Посмотри на меня, Чарли. Я был красивым парнем, который мог стать великим боксером. Но не стал, не захотел портить свою пригожую рожицу. Правда, забавно получилось, Чарли? Особенно с рожицей… Подумаешь, проблема, правда? Рожица стала рожей. Теперь я такой же урод, как все вы. Такой же безобразный, как ты.
Чарли так и не придумал, что ему отвечать. Теперь Ллойд говорит почти шепотом. Веки его опускаются, будто его одолевает сон, и он уже почти не может ему противиться.
— Нет. Ты все-таки безобразнее, Чарли.
Чарли хочет поймать в холодном океане своей души слова, но их нет, эти серебряные рыбы ускользнули от него, уплыли прочь из его сетей.
— Снежок, мы почти пятнадцать лет знаем друг друга. Как можно ставить на них крест…
— И еще одна вещь, Чарли.
— Какая? Что еще? — спрашивает Чарли онемевшими губами, наклоняясь ближе, чтобы разобрать шелестящий шепот.
— Не называй меня Снежком.
— Я…
— У меня есть имя. Я Ллойд.
— Ллойд…
Он поднимает свою искалеченную руку и делает слабый взмах.
— Ты иди. Устал. Устал я.
— Ты что?
— Устал.
Откуда ни возьмись, появляется медсестра.
— Полагаю, мистеру Джорджу пора отдохнуть. Полагаю, вам лучше уйти.
Ллойд поворачивается и кладет голову на подушку, его глаза закрываются. Чарли поправляет ему одеяло и смотрит на сестру, потом трет переносицу, снова пытаясь придумать правильные и точные слова, но они опять не находятся и, вероятно, уже никогда не найдутся. Чарли встает со стула:
— Ладно, я пошел. Как-нибудь еще забегу, Сне… Ллойд.
Чарли поражается самому себе: голос у него почти нормальный, разве что чуть громче и бодрее, чем обычно.
Ллойд ни словом, ни жестом не отзывается на эту фразу. Чарли опять смотрит на сестру, та холодно улыбается и решительным кивком показывает на дверь. Чарли на пороге задерживается. Он поднимает вверх руку, как бы прощаясь, потом рука его бессильно падает, и Чарли медленно уходит.
13
Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой. Январь. Морин, оседлав чресла Питера, ритмично и плавно раскачивается. Она изумленно прислушивается к себе, к этим волнам, нагоняющим одна другую, проникающим все глубже и одновременно рвущимся наружу, пронизывая почти нестерпимым сладостным жаром весь низ ее живота… Морин всегда считала, что подобные ощущения доступны лишь сексбомбам из порнушек и эротических романов, серия "Черные кружева". Ну и, само собой, героиням мыльных опер, без которых она просто не могла жить, а теперь почти их не включает.
Питер коротко постанывает чуть сиплым, срывающимся на фальцет голосом, это означает, что он на подходе. Крепко обхватив бедра Морин, он все крепче прижимает ее к себе. Лицо Питера еще сильнее ее возбуждает: яркие от прилива крови губы, пылающие щеки, дикие обезумевшие глаза. И вот он — все, конец; она чувствует острую, ни с чем не сравнимую радость, но продолжает следить за каждым его жестом, за каждой гримасой.
Его мышцы уже расслабились, однако Морин ждет, когда окончательно успокоится и то, что в ней. И лишь убедившись, что уже действительно полный спад, она слезает с Питера. А он смотрит на нее потрясенным взглядом, полным обожания, похоже, он просто не может смотреть на нее иначе. Чарли никогда на нее так не смотрел, ни разу. Морин, обессиленная, падает на подушку, потом нюхает букет, стоящий возле кровати. Тонкий солнечный луч прорывается в комнату. Морин, почти не веря самой себе, фиксирует: она счастлива, да, она действительно счастлива. Как давно она не испытывала этого ощущения!
Несколько минут они молчат, отдавая дань уважения пережитому только что. Болтать сразу после такого — кощунство. Держась за руки, оба долго разглядывают потолок.
— Как же я люблю твое тело! — говорит Питер.
Ее уже не смущает то, что этот мужчина обожает ее обвисшую вянущую плоть. Он принимает ее такой, какая она есть, безоговорочно. Поэтому Морин прекратила все свои спортивные подвиги — никаких пробежек, никаких скакалок, никаких растяжек, никакой интенсивной ходьбы и аэробики. Это было как чудесное избавление. И даровал ей это чудо он, Питер. Она и за это его любит. А чем еще он выгодно отличается от многих? Пожалуй, своими ранами и ранимостью. Он тонко чувствует, он сразу замечает, чуть что не так. А Чарли всегда был слепцом, почти всегда.
— Почему ты не уходишь от него, Морин?
Морин все труднее и труднее считать свой обычный ответ искренним. Откровенно говоря, брак с Чарли уже не кажется ей неодолимой преградой, все чаще она находит оправдание разводу, выбирая те доводы и факты, которые ей удобны. Сейчас очень многие разводятся, твердит она себе. Это стало почти нормой, хотя об этом не принято говорить. Глупо думать, что два человека в состоянии прожить вместе всю жизнь, если учесть, что продолжительность жизни значительно возросла. Это устаревшие нормы. Люди меняются. Она тоже раньше считала, что семья — это нечто святое и неприкосновенное, а сейчас ее одолевают сомнения. Питер прав: раз ты изменяешь мужу, чего же тут святого? На это трудно что-то возразить. И тем не менее она произносит все те же две фразы, сотни раз повторенные:
— Ты знаешь почему. Я дала обещание.
Сказав это, она вдруг понимает настоящую причину своей нерешительности. Она чувствует, что ей жаль Чарли; у нее не хватит сил так жестоко с ним обойтись. Если бы он дал хоть какой-то повод, уж тогда бы она высказалась, но у Чарли спокойный нрав, и он честный человек, вот в чем загвоздка. За всю их жизнь — почти ни одного ругательства, ни разу на нее не крикнул. В последнее время она начала специально его провоцировать, но никакого толку, он верен себе.
