Хосе Сампедро - Река, что нас несет
— Но это неправда, сеньор. Пустая болтовня. Он часто заходил к нам в дом и говорил, что не хочет оставлять по себе память и мечтает только умереть в мире. Он всегда повторял: «Жить — значит идти к смерти». И прав был. Теперь господь бог прибрал его к себе.
Американец спросил у старух, как пройти на кладбище, и отправился туда, напоследок еще раз услышав щелканье ножниц. Дойдя до небольшого участка земли за кирпичной оградой, напоминающего загон для скота, он толкнул калитку, едва державшуюся на петлях. В глубине стояла маленькая часовня. Справа был домик с открытой дверью, служивший складом, а против него — еще один, где хранились инструменты и веревки. Там-то, на каменном столе, в гробу, сбитом из некрашеных сосновых досок, лежал покойник.
В домике царили полная тишина и летний полумрак, сквозь который просеивался золотистый солнечный свет. Пахло камнем, землей, затхлостью, но не разложением, покойник лежал равнодушный ко всему, отрешенный от мира. Американец удивился, увидев, что на покойнике обычный крестьянский костюм — брюки и куртка из черного вельвета — вероятно, кем-то пожертвованный. Но вместо рубашки грудь его прикрывал кусок бурого холста, на котором, свисая с шеи, лежал маленький крестик — две связанные веточки. Умерший был человек рослый, в прошлом, наверное, довольно тучный. Теперь щеки его ввалились, костлявые руки были обтянуты кожей. Пальцы с уже посиневшими, но чистыми ногтями были спокойно сцеплены.
Американец перевел взгляд на его лицо, окаймленное седыми волосами и густой бородой. Спутанные, но опрятные пряди обрамляли лоб. И хотя уже очерчивались резче глазные впадины и скулы, на лице этом не было никаких следов напряженности — казалось, покойнику без труда закрыли глаза и рот. Он казался естественным, словно человек, спящий безмятежным сном. Особенно губы — легко сомкнувшиеся в последнем вздохе покоя и утешения.
Американец никогда прежде не видел этого лица. Напрасно вглядывался он в покойника, надеясь его узнать. Ради этого пришел он на кладбище. Но тщетно воскрешал он в памяти людей и военные походы в Америке — лицо покойника оставалось чужим. Он смотрел и смотрел на него, один в этой келье, и наслаждался царившим здесь миром. Все проблемы, все то, что люди называют проблемами, осталось за стенами кладбищенского домика.
Американец продолжал напряженно вглядываться в это лицо, и вдруг у него возникло смутное ощущение, будто он различает в нем какие-то знакомые черты. Да, да, он где-то видел его раньше. Надо только представить его себе лет на десять моложе, а может быть, и больна… Сколько лет могло быть этому человеку? Трудно сказать: задолго до того, как он умер, время не трогало его. Возможно, лет пятьдесят, а может быть, и семьдесят. И чем дольше он ломал над этим голову, тем явственнее становилось сходство. От напряжения на висках у Американца проступил пот. Каким был этот человек лет десять, пятнадцать назад?.. Не будь этой бороды и длинных волос…
О, господи! Его вдруг охватил ужас, и вместе с тем сразу стало легче оттого, что он раскрыл тайну. Сомнений не оставалось: чем больше вглядывался он в усопшего, мысленно откинув седые волосы и представив себе его губы и очертания подбородка, тем явственнее видел себя таким, каким был когда-то, каким был запечатлен на фотографии, которую хранил долгие годы. Это было невероятно. «Но разве в глубине души, — подумал он, — не ожидал я обнаружить здесь почто необъяснимое, странное?»
Как он не догадался сразу, с первой же минуты? Конечно, это он сам! Его лоб покрылся холодным потом, пока он призывал на помощь все свое спокойствие. И вдруг его осенило. Он должен это сделать, во что бы то ни стало. Только так сможет он рассеять сомнения и не лишиться разума.
Мысленно попросив прощения у покойника, он попытался приподнять его верхнюю губу, уже затвердевшую. Она выскальзывала из пальцев и никак не давалась. Он еще раз дернул ее вверх, почти с ожесточением, чтобы увидеть зубы. Нет, это был не он. Не было золотого зуба там, где ему полагалось быть.
Он отдернул руку. Приподнятая, как в зверином оскале, губа опустилась, и лицо снова стало спокойным. Американец тотчас почувствовал, как придуманное им сходство рассеивается. Этот человек совсем не походил на него, разве что оба были приблизительно одного сложения и возраста. Покойник выглядел как человек, много переживший и получивший наконец вознаграждение. Он лежал, отрешенный от всего, равнодушный, нашедший в смерти мир. Теперь Американец заметил у него под подбородком шрам. Вероятно, оставшийся с войны. Нет, между ними не было сходства, и то, что он думал, вернее, чуть не подумал, было невозможно. Наваждение можно объяснить жарой, странными развалинами замка и тем, как он испугался, услышав слова старух… Но… их было три: одна пряла, другая сматывала нитки, третья — вязала… Да и почему, собственно, не мог умереть другой Американец, утративший покой несколько лет назад? Возможно, его сейчас хоронил бы брат Хустино с той же легкостью, с какой он управлял камнями или ходил по земле, едва ее касаясь.
Оп опустился на колени и помолился за упокой души этого Американца, который — он не сомневался — когда-то жил так же, как Американец-сплавщик. Он поднялся, вошел старик с заступом и ломом. Старик удивился, обнаружив здесь чужого.
— Мне сказали, что он умер, и я пришел взглянуть, — объяснил Американец. — Восемь лет назад у меня пропал брат, понимаете? И я хотел посмотреть, не он ли это.
— Этот жил в башне, почитай, лет десять.
— Тогда не он… Послушайте, — Американец снова хотел удостовериться, — вы не находите между нами сходства?
Старик несколько раз перевел взгляд с живого лица на мертвое.
— По правде говоря, нет… Все мы чем-то похожи один на другого. Особенно покойники… Нет, не сказал бы.
— Конечно. Раз он здесь жил десять лет, ото не брат. Но кто бы он ни был, мир праху ого.
— Пет, совсем не похож… Вы сами должны это видеть. Он хоть и высох, а все же мало изменился.
Могильщик ждал сына, чтобы тот помог ему похоронить покойника, а сын отправился со своим ребенком к причастию. Американец предложил свои услуги, и вдвоем они, как сказал старик, «покончили с делом», оставив еще один холмик в этом коррале за кирпичной оградой, где уже возвышалось множество других.
— Сеньор алькальд не решался дать согласие — ведь он даже не знал, крещен ли этот человек, но сеньор священник распорядился похоронить его как доброго христианина, потому что, видит бог, он, и в самом деле, был добрый христианин.
Могильщик показал башню, в которой обитал отшельник. До нее было меньше часу ходьбы, а Американец ходил быстро. Уже вечерело, но солнце все еще ярко светило над лесной дубравой, над желтыми полями пшеницы и золотистым ячменем, над узкой зеленоватой полосой реки и над прибрежными кудрявыми рощами, терявшимися среди холмов.
Американец шагал вверх по извилистой тропе не очень крутого холма и, подойдя к башне, вспугнул птиц, взволнованно щебетавших перед дверью.
Это было квадратное двухэтажное строение, не слишком древнее, но уже ветхое. Верхний этаж давно превратился в развалины. Черепица крыши и стропила были еще довольно прочными, только в углу виднелась широкая трещина.
Тот человек почти не оставил здесь следов. Его вещи отнесли вместе с ним в селение. Лишь ниша в стене да копоть, осевшая в одном из углов до самой дыры в крыше, говорили о том, что здесь орудовала человеческая рука. Больше Американцу ничего не удалось обнаружить, хотя он и искал. Какое жалкое жилище! А спал он, наверное, прямо на полу, едва чем-нибудь прикрываясь.
Вдруг Американец заметил что-то между камнями и стене. Тот, кто ростом ниже умершего, вряд ли мог обнаружить это. В углу против очага, в стоне, где был нарисован углем крест и явно было изголовье его ложа, лежала медаль. Он присмотрелся. Нет, не медаль, а монета! Сердце Американца радостно забилось, это был мексиканский сентаво. Он долго разглядывал лицо, изображенное на нем, и орла и кактус на обратной стороне.
Погруженный в свои мысли, он не заметил, как очутился за дверью. Упрямые птицы, снова прилетевшие на прежнее место, поспешили благоразумно удалиться на почтительное расстояние. Но по улетали, стараясь своим щебетом привлечь к себе внимание человека.
Они явно чего-то ждали от него! Американец присел на ступеньку перед дверью, достал кусок хлеба, который прихватил с собой, и стал его крошить. С пронзительным щебетом, совсем как дети, птицы накинулись на угощение. Маленькими скачками по хорошо знакомой им земле они приближались к двери, хватали крошку клювом и уносили с собой, все еще не доверяя незнакомцу. Потом возвращались за следующей крошкой и снова улетали, уже не так стремительно, как прежде. Одна из них, совсем осмелев, склевала кусочек хлеба в двух шагах от Американца. Это был воробей со сломанной лапкой. Он прыгал с трудом и все время припадал к земле: когда он стоял, ему приходилось поддерживать равновесие взмахами крыльев… Именно он первый рискнул остаться, возможно, потому, что ему трудно было часто отрываться от земли. Его примеру последовали другие: они весело прыгали, чирикали, клевали…
