Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим
— Может быть, вы тоже выпьете? — но Клара, улыбнувшись в ответ, покачала головой и прошла мимо.
В самом Париже, в отличие от дороги к нему, не обошлось без разочарований, хотя Клара поняла, что не устраивает ее не столько город, сколько то, в каком качестве она здесь оказалась. Весь этот школьный тур являл собой пример грандиозного упорядоченного беспорядка: каждый день до последней минуты был занят каким-нибудь мероприятием, и Клара не сразу разобралась, что никого на свете не волнует, присутствует она на каждом из них или нет. Она не привыкла, что можно так легко нарушать правила, так легко избегать послушания. Наутро, переночевав в лицее, где их поселили, все отправились на организационный прием в ратушу. Клара шла туда с доброжелательным интересом, но, придя, обнаружила лишь гигантское, душное, оскорбительное столпотворение. Их всех — тысячи школьников никак не младше шестнадцати лет — согнали в большой зал с высокими позолоченными стенами и стали учить не оскорблять французов, не разговаривать с арабами и не ходить на Монмартр. Потом встала какая-то англичанка и заявила, что Париж всегда был для нее «source inépuisable de»[51] чего-то там, все захлопали, и вскоре, довольно быстро, их выставили — помещение явно требовалось для других целей. Кларе прием не понравился, и она изумилась, что у нее хватило ума это понять. Но насколько на самом деле необязательным было посещение подобных мероприятий, она так и не поняла и продолжала получать все запланированные удовольствия. В «Комеди Франсез» ей тоже не понравилось: какое-то сборище чопорно кривляющихся, без умолку тараторящих призраков — одно издевательство над пьесами, в которые она вчитывалась в спокойной тишине; знаменитые Версальские зеркала были сплошь в каких-то пятнах, у собора Парижской Богоматери вид был такой, будто ему забыли достроить два шпиля, а знаменитые поэтические кафе заполняли одни старики да туристы. Лекции, организованные в Сорбонне, оказались примитивными до умопомрачения, лекторы чудовищно — хотя и по понятным причинам — недооценивали аудиторию; такой скуки от учебы Клара не испытывала уже много лет.
В результате она пришла к выводу, что ей не нравится быть туристкой: роль зеваки приводила ее в непонятную ярость. Она не могла, не смела признаться себе, что эта ярость порождена ее безмерным честолюбием; ей неинтересно было сидеть в «Де Маго» и думать, что когда-то здесь так же сидели Сартр и Симона де Бовуар; ей не хотелось взирать на особняки покойных знаменитостей, во всяком случае, снаружи. Изнутри — да, хотелось. Она не сознавалась в этом даже самой себе, сознаться в этом значило бы расписаться в собственном безумии, но желание от этого не исчезало, оно незаметно присутствовало в любом удовольствии. В кафе она не желала терпеть хамство официантов, которые были еще грубее, чем где-либо в Нортэме; ее не устраивало столь ничтожное положение — за границей оно почему-то воспринималось еще болезненнее, чем дома; Кларе казалось, что она должна была как-то этого избежать, что должна была, приехав сюда, каким-то образом переродиться. Однажды она увидела за столиком на тротуаре невероятно красивую пару: они сидели на пластмассовых стульях и обнимались, склонившись друг к другу, они пили что-то бледно-зеленое и обнимались — мужчина с худым, изломанным, трагическим лицом и девушка, смуглая, тоненькая, с бледными губами на лице, темном от загара. Вид этих людей так взволновал Клару, что она прямо вслух воскликнула, обращаясь к идущей рядом Рози:
— Боже мой, посмотри, какая чудесная пара!
Рози, повернув голову, уставилась, потом рассмеялась и сказала:
— Господи помилуй, ну и представления у тебя! Я бы в жизни не согласилась такой быть, даже за сто фунтов.
Три раза в день они ели в лицейской столовой, и еда вызывала немало возгласов. Хорошо хоть нет Уолтера с его шуточками, думала Клара, он бы тоже нашел что сказать. Обычай пить кофе из огромных чашек все дружно сочли очаровательным, но остальная экзотика пользовалась куда меньшим успехом. Количество чеснока вызывало сильное недовольство, обилие растительного масла — множество кислых гримас, а глубочайшее, скандальное негодование, с которым была встречена появившаяся однажды на обед колбаса, привело Клару просто в восторг. Колбаса была жесткая, узловатая, очень сильно наперченная, в ней сплошь попадались хрящи и комья сала — полная противоположность однородному, нежному, мелкозернистому фаршу английских колбас; получив такое, ряды шестиклассниц буквально онемели от ужаса. Все молча попробовали, попытались прожевать и с молчаливым отвращением отодвинули на край тарелки. У Клары колбаса вызвала такое же тошнотворное омерзение, как и у всех, однако она ее съела. Мелко порезала, старательно прожевала и съела. И когда девочки развернулись в ее сторону, спрашивая:
— Тебе что, по-нра-ви-лось?! — она, глотая из последних сил, ответила с торжествующей улыбкой:
— А что? По-моему, вполне съедобно.
Настал их предпоследний день в Париже, и Клара наконец мысленно сформулировала свое заветное желание: увидеть ночной Монмартр. Желание особенно сильное оттого, что им советовали держаться от Монмартра подальше. Клара плохо представляла, что это вообще такое и чего там можно ожидать, ей просто хотелось пойти туда, куда ходить запретили. И вот в предпоследний день, ободренная ранее сошедшими с рук отлучками и самостоятельными вылазками, она попыталась уговорить кого-нибудь из своей компании прогулять вечером «Мещанина во дворянстве» и отправиться с ней. Но никто, к ее удивлению, не согласился. Клара надеялась, что уж Рози-то наверняка соблазнится — с ее вечным стремлением все в этой жизни хоть раз попробовать, но Рози Лейн отказалась, сославшись на головную боль, а Джэнис таинственным голосом, будто сообщала о чем-то неприличном, одной ей ведомом, стала говорить, что Клара просто с ума сошла, если собралась туда отправиться, там же ужас что делается, там такие страсти творятся, что Кларе, глупышке, и не снилось, и если она туда пойдет, с ней может случиться что угодно.
— Что? — спросила Клара. — Что именно может со мной случиться?
— Что угодно, — повторила Джэнис, загадочно качая головой так, будто знает, но не скажет.
Поэтому вечером, после ужина, Клара вышла из лицея одна, села в метро и доехала до станции «Площадь Пигаль» — это было единственное знакомое ей название на схеме парижского метрополитена.
Поднявшись наверх, она окунулась в мягкую, темную, залитую огнями ночь; у Клары перехватило дыхание, она крепче прижала к себе висевшую на плече пластиковую сумочку. Вокруг было в каком-то смысле то, ради чего она сюда приехала. Горизонт заслоняли огромные картонные фигуры обнаженных женщин, в синем воздухе горели зеленые, красные и желтые огни. На улицах было многолюдно, все разговаривали, медленно куда-то шли, останавливались поговорить, двери баров были распахнуты, тротуары напоминали магазины или, может, магазины выехали на тротуары. Со всех сторон из музыкальных автоматов, из радиоприемников лилась негромкая, веселая, коварная музыка, и казалось, все, все до единого из сотен людей вокруг стеклись сюда в поисках развлечений — развлечений бездумных, неуловимых, неопределенных, всепоглощающих. Она смотрела на все это, не в силах сдвинуться с места, словно зачарованная каруселью обнаженных тел, огней, людей, реклам, и недоумевала, чего же ей следовало бояться. Бояться здесь, в ярко освещенном многолюдстве, было абсолютно нечего. Клара сама удивлялась, что ей не страшно, ведь все и все, от руководительницы поездки и Джэнис до Клариного собственного воспитания, пытались внушить ей, что она должна испытывать страх. Она видела, что ничего с ней не случится, что здесь нисколько не опасно, а если бы и было опасно, так еще и лучше, и Клара медленно направилась по улице, не избегая взглядов встречных, сама встречаясь с ними глазами и поеживаясь, несмотря на теплый апрельский воздух, от трепетной, желанной, надуманной тревожности. Поеживалась, как будто шла обнаженной.
Шла она минут десять, а приметив очередное совершенно безобидное на вид кафе, уселась за столом на тротуаре и заказала себе кока-колу. Кларе хотелось заказать что-нибудь покрепче, но она не осмелилась. Ее мужество было не безгранично. Она смотрела на людей за столиками и думала, сколько же лет нужно за ними наблюдать, чтобы научиться отличать, где студентки, а где проститутки — в поле ее зрения совершенно очевидно попадали и те и другие. Клара открыла захваченный с собой томик Бодлера и попыталась читать, но вскоре услышала:
— Mademoiselle, je peux?[52] — и увидела обращающегося к ней мужчину.
Клара кивнула, ибо, к стыду своему, только кивнуть и могла, и мужчина уселся за ее столик. Он улыбнулся Кларе, она улыбнулась в ответ. Он был молодой и довольно симпатичный; Клара подумала, что могло бы выйти гораздо хуже. Он спросил Клару по-французски, не немка ли она; Клара ответила, что нет, англичанка.
