Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Хозяйка взяла руку Станислауса в свои.
— Кхе, кхе, никто не может отнять у меня право иметь сына!
Станислаус остался. Хозяин больше не стучал в дверь его каморки.
На другой день Станислаус пошел к жене Густава. У него было такое чувство, точно он должен просить у нее прощенья. Жена Густава выехала. На дверях квартиры висела табличка с чужой фамилией. Вокруг таблички наклеено множество круглых разноцветных бумажек с призывами: «Жертвуй на дело зимней помощи!», «Жертвуй на национал-социалистские благотворительные цели». «Просить милостыню и торговать в разнос запрещается!» Станислаус вдохнул запах половой тряпки, и ему показалось, что по лестнице поднимается Густав в своей поярковой шляпе с опущенными полями. Внизу на дворницкой доске имя нового жильца еще не было занесено. Там еще значилось: «Густав Гернгут, четвертый этаж, налево». Станислаус прочел и проглотил слюну. Просить прощенья было не у кого.
39
Боги учености отказывают Станислаусу в своей милости, он вновь посвящает себя поэтическому искусству, и в облаке мучной пыли ему является трепетная лань в образе молодой девушки.
Хозяин больше не стучался в дверь к Станислаусу, но наступила весна, и любовь опять постучалась к нему. До окончательного экзамена по заочному обучению оставался еще всего только год, один спокойный год занятий, но пришла она — любовь. Она не дожидалась, пока он скажет «войдите!»
Дверь пекарни широко раскрылась, точно три человека собирались шеренгой войти в мглистое помещение пекарни. Тяжело ступая, шагнула через порог толстая женщина. Она держала перед собой лоток с пирожным тестом и была вся багровая, потная, пыхтящая. Лицо ее выражало доброту, черные глаза смотрели ласково и умоляюще: не сердитесь, мол, на меня, это все железы, полнота ведь от них. Женщина искала глазами, куда бы поставить лоток с тестом. Станислаус, желая помочь, подскочил и за спиной ее увидел молоденькую девушку. Современного вида, тонкая в талии, смуглая, с вьющимися волосами, девушка стояла за широкой спиной своей толстой матери.
— Хайль Гитлер!
Это крикнул прохвост Хельмут и поклонился. Женщина кивнула. Девушка улыбнулась, показав при этом золотой зуб. Хельмут, этот мотоциклетный болван, мгновенно обтер фартуком табуретку и предложил дочери сесть:
— Прошу! Мы еще никого не съели, го-го-го!
Мужчины делали все, чтобы мать и дочь чувствовали себя, как в собственной кухне, окруженные предупредительной заботой и услугами мужских рук. Девушка живо переводила глаза с одного на другого, с предмета на предмет, не хотела никого обидеть, была внимательна, щедро оделяла всех взглядами своих карих глаз и поблескивающими золотом улыбками.
Хельмут держал на вытянутой руке опорожненный лоток, подбрасывал его в воздух и ловил тою же рукой. Все могли убедиться, какой он ладный парень. Даже низенький молчаливый Эмиль преобразился. Не прерывая работы, он повернулся спиной к стене; он не хотел быть невежливым по отношению к женщинам и, кроме того, хотел оградить их от вида своей бедной увечной спины.
— Ты видел когда-нибудь, Эмиль, как на скорости в девяносто километров берут вираж?
— Нет!
— А я вот брал, — бахвалился Хельмут.
— На одном или на двух мотоциклах? — спросил Станислаус.
Девушка рассмеялась. Ноздри ее трепетали, золотой зуб блестел и, вдобавок ко всему, она подтолкнула Станислауса. Нежно подтолкнула, точно приласкала.
— Здесь разговаривают мужчины! — буркнул Хельмут, и в словах его потрескивала легкая неприязнь.
Станислаус тщетно уговаривал себя, что любовь — это болезнь юнцов. Таков был взгляд на любовь у Людвига Хольвинда, а весь подвиг его выразился в том, что он помочился на памятник. В поисках спасения Станислаус обратился к биологии. Он рассматривал любовь с научной точки зрения, называл ее напор гормонов, инстинкт продолжения рода, токование и инстинкт спаривания. Зачем ему, человеку одухотворенному, любовь? Все великие мудрецы и ученые ничего общего не имели с женщинами, по крайней мере в тех книгах, которые Станислаус читал. Их женой была наука, так же как монашки были невестами господа Иисуса.
Девушка снова пришла. На этот раз одна. Хельмут исходил вежливостью.
— Вашей матушке нездоровится, многоуважаемая фрейлейн?
— Благодарю вас, она здорова.
Девушка ничего не имела против того, чтобы ее называли «многоуважаемая» и чтобы за ней ухаживали. Хельмут дефилировал перед ней, как распустивший хвост павлин. Он месил пирожное тесто так, что оно щелкало. Эмиль надел белую куртку, понимающе кивал и сдвинул свой пекарский колпак на затылок.
Станислаус спустился к подножью печи и принялся шуровать в топке. Ох уж это токование! Он же, черт возьми, не тетерев, у которого в крови шумит весна! Состязаться ему, что ли, в любовных словах с этим мотоциклетным болваном Хельмутом и, может, называть девчонку графиней?
Графиня спускалась к нему по лесенке.
— Можно мне сюда?
Она не дождалась ответа, но на нижней ступеньке ей стало страшно — ее испугала темная громада печи. Он не взял ее протянутой руки. Здесь стоял муж науки, не какой-нибудь дамский угодник и кавалер. Ей хотелось увидеть огонь в топке. Он показал ей. Она отпрянула от жара печи, ухватилась за Станислауса и… победила.
В плане заочного обучения не было графы для любви. Любить, aimer, to love. Все это прекрасно и сухо на страницах тоненьких словарных выпусков. Станислаус просунул один из них в свое чердачное окошко. Вот тебе, почувствуй весенний ветер! И вдруг он понял, «что хотел сказать поэт Гёте в монологе Фауста»! Но на эту тему Станислаус уже написал. Заочные учителя оценили его работу баллом четыре.
Он попытался найти поддержку у Эмиля. Этот человек, наверное, никогда не страдал от искушений.
— Эмиль, как ты справляешься с весной?
— Да как-то проплываю… под водой. Никто ничего не замечает. Уже третью свинью я откормил мукой для подсыпки.
— Ну и что дальше?
— Как все кончится, я, может, дам объявление насчет женитьбы.
Нет, на Эмиля надежда плоха!
Хельмут вступил в отряд водителей грузовых машин и бахвалился еще больше, чем всегда:
— Мы ездим диспли-ци-нированно, по правилам, установленным для армии.
— Смотри пожалуйста! — сказал Эмиль, помешивая сахарный сироп.
— Думаю, что надо говорить «дисциплинированно», — поправил Станислаус.
Очень нужно было ему вмешиваться, да? Хельмут плевать хотел на ученость Станислауса.
— Ты сказал: думаю? Думать — это чепуха. Диспли-цина — это все.
— Дисциплина! — настаивал Станислаус.
Хельмут постучал мешалкой по полу, как властелин своим жезлом.
— Сдается мне, что ты тоже из этих проклятых тилигентов. Мы проходили насчет них на занятиях о государстве. В них живет дух сомнения. Мы раздавим его деяниями!
Неприязнь уже не потрескивала, а трещала.
Шли дни. Станислаус успокоился. Он думал о Густаве, о его бойкой на язык жене. Он подумал о своей сестре Эльзбет и послал ей деньги. Матеус Мюллер. На почте он встретил девушку с золотым зубом. Она подошла к нему и кивком поздоровалась. Ему некуда было податься. Он приподнял фуражку. Девушка остановилась.
— Ну?
— Да, вот как, — сказал он, собирая слова, как собирают по лесу поздние грибы. — Как понравился последний пирог?
— Не помню уж. Наверное, был вкусный.
— Вы просто так гуляете и случайно забрели сюда? — спросила она.
— Пожалуй, — ответил он и посветлел, как пруд на рассвете.
Она просунула мизинец в дырочку своей прозрачной вязаной кофточки.
— Я не ем пирогов.
— Почему?
— Остерегаюсь. От пирогов толстеют. Вы видели мою маму. Но это я говорю только вам.
Ее доверие смутило его.
— Спасибо! Да, толстеют… Но вы тоненькая, как лань в одной сказке, и так далее.
Она улыбнулась, пожала ему руку и поблагодарила. Быстрые любовные искры метнулись от глаз к глазам. Молодые люди расстались.
Скудные разговоры в пекарне иссякли. Хельмут просвистывал тишину: «Хороши девчонки в восемнадцать лет…» Он безбожно фальшивил. Станислаус страдальчески морщился. Хельмут свистел громче: «Лесничий и дочка его стреляли оба хорошо…» Станислаус затыкал уши кусочками теста. Хельмут поднимался на верхнюю ступеньку печи, размахивал белой тряпкой и пел песню о Хорсте Весселе: «Выше знамя поднимайте, тесней ряды смыкайте…»
На этот раз девушка пришла испечь бисквит. Десяток яиц следовало взбить до пены. Для Хельмута представилась счастливая возможность. Он не просто растирал яйца, он, как бешеный, вертел мешалкой яичную массу в горшке, так что золотистое тесто то и дело грозило перехлестнуть через край. Благо тому, на кого это зрелище производило впечатление! Станислауса, во всяком случае, оно не трогало. Рот его превратился в тоненькую поперечную черту. Если некоторым дамам нравится обирать бисквитное тесто со стен, это их дело. Станислаус взобрался на самый верх темной печи. Пусть там, в пекарне, что угодно думают, почему его нет. Он разгребал черствые хлебцы в поисках… неизвестно чего. Он разбил глиняную форму, но это не произвело никакого впечатления на тех, кто был внизу. Там продолжали весело болтать. Из груды черствых хлебцев выползла ревность и проникла в сердце ученого. Сердечный червячок ничуть не благоговел перед такими научными понятиями, как токование, кладка яиц, течка и инстинкт спаривания.
