Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2010)
Однажды мне захотелось иметь в личном пользовании пару-тройку номеров максимовского «Континента», которого я до той поры ни разу не держал в руках. Очень скоро два нездешних томика в картонных обложках уже жгли мне сумку, и я с трудом дотерпел до дома, досадуя на медлительность московской подземки.
Дома на обложке 28-го выпуска (1981) обнаружился фотопортрет Андрея Сахарова, к шестидесятилетию со дня его рождения, а на обороте — редакционное поздравление Виктору Некрасову с его семидесятилетием… Но открывался номер композицией под названием «В гостях у „Континента”: Московское время. Альманах поэтов». Редакция объясняла в предисловии, что четырех из восьми авторов самиздатского альманаха она уже неоднократно печатала [2] , посему предоставляет место лишь тем, кого в «Континенте» еще ни разу не было, — Татьяне Полетаевой, Сергею Гандлевскому, Виталию Дмитриеву и Александру Сопровскому. Кстати, именно в том номере были напечатаны ныне хрестоматийные гандлевские стихи с посвящениями друзьям-поэтам и матери. «Все, что с нами случилось — случится опять. Среди ночи глаза наудачу зажмурю…»
Подборка неизвестного мне тогда Александра Сопровского оканчивалась таким стихотворением:
Согреет лето звезды над землей.
Тяжелый пар вдохнут кусты сирени.
Пора уйти в халтуру с головой
Наперекор брезгливости и лени.
Над всей землей сияют небеса.
В товарняках — коленца перебранки.
Уже по темным насыпям роса
Поит траву и моет полустанки.
И будет плохо, что ни говори,
Бездомным, заключенным и солдатам,
Когда повеет холодом зари
На мир ночной, обласканный закатом.
В неволе у бессовестных бумаг,
Истраченных раденьем человечьим,
Я захочу молиться — просто так —
За тех, кому сейчас укрыться нечем...
Мне и сейчас странно думать, что написаны эти благородные, возвышенные, такие вроде бы традиционно-живописные, а местами как будто даже и «старомодные» строки — двадцатидвухлетним молодым человеком. Не они ли тогда и развернули меня и к посегодня не дающей покоя мысли об угрожающем, катастрофическом дефиците любви и сочувствия к «обычному» человеку, — сочувствия, о котором, кажется, еще вчера так проникновенно твердил с телеэкрана наш последний нобелевский лауреат в документальном сериале с не вполне точным названием «Возвращение»? Впрочем, настоящая встреча со стихами Сопровского была еще впереди, я тогда и помыслить не мог, что стану читателем и выучу наизусть поразительную «Отару в тумане…», открою «Опять на пробу воздух горек…» и «Я знал назубок моё время».
А еще — «На Крещенье выдан нам был февраль…» и «В Европе дождливо (смотрите футбольный обзор)…»
И — вот это самое, первая строчка которого однажды станет эпиграфом к будущим стихам его памяти —
Когда пришлют за мной небесных выводных
И скажут: вам пора, все ваши песни спеты, —
Возьмут мои стихи и перечтут — а в них
Одни рассветы да рассветы.
Ни в каком сне представить было нельзя, что на первом ретроспективном вечере участников «Московского времени» уже в новую, неизвестную для
А. С. эпоху (2008) мне выпадет незаслуженная честь воспроизводить с компьютера его оцифрованный голос и сбивчиво комментировать не мной сделанную запись.
Но мне опять хочется повспоминать.
…Как, например, на одном из самых первых вечеров памяти поэта в музее Маяковского (памятно описанном, как мы помним, в «Трепанации черепа»), в середине марта 1992 года, горбоносый и белозубый Виктор Санчук принялся, невозмутимо ломая традиционные рамки действа, читать свое замечательное эссе о Сопровском и его духовно-философском исследовании «О книге Иова». В зале слегка зароптали — чай, не конференция. Но ведущий вечера Сергей Гандлевский деликатно и твердо отвел ропот зала, и Санчук свое дочитал. На следующий день мама отдала мне свежий номер «Нового мира» с публикацией работы Сопровского о праведном Иове Многострадальном. Теперь я знаю, что этой публикации не так-то просто было добраться до страниц «центрового журнала», где «духовно-философская парадигма» формировалась, понятно, только испытанно-заслуженными именами.
«Иов не осуждает, но вопрошает. Он тут не задается вопросами „почему” и „для чего” — требует только правдивой картины мира. Поэзия беспощадной судьбы разбивается о поэзию благородного недоумения. Иов отказывается исходить из того, что „должно быть” — и ссылается с завораживающей простотой на рассказы очевидцев».
Кажется, в то время Григорий Соломонович Померанц еще не знал о том, что его работа «Наследие моего наследника» станет послесловием
к первой, на тот момент наиболее полной, книге сочинений Сопровского, — выпущенной в «Библиотеке Мандельштамовского общества» (1997): «Когда я впервые прочел „О книге Иова”, я был поражен. Поразила духовная зрелость. Она никак не вязалась с живым Сашей Сопровским. И даже в стихах его не дышал этот могучий дух. Я стал чаще прикасаться к подобным
глубинам уже на склоне жизни. И вдруг — в такие ранние годы! Какой-то внезапный прорыв, впадение в глубину, почти как во сне; в глубину, которую освоить — на которой жить — удается не скоро и не всем; до конца — одному на целый век». Сюда, как я вижу, прорвался очень важный для понимания сопровских стихов образ, ключевое понятие и слово. Я говорю о сне. Этот сон скрепляет собою смысл и музыку одного из последних (и самых загадочных) стихотворений Александра Александровича — «Ноябрьский ветер запахом сосны…»
...........................
Когда б я был тем зудом обуян,
Когда б во мне бесилась кровь дурная,
Я принялся бы сочинять роман,
По мелочам судьбу воссоздавая.
Тогда бы я и жил не наугад,
Расчислив точно города и годы,
И был бы тайным знанием богат,
Как будто шулер — знанием колоды.
Я знал бы меру поступи времен,
Любви, и смерти, и дурному глазу.
Я рассказал бы все… Но это сон,
А сон не поддается пересказу.
А сон — лишь образ, и значенье сна —
Всего только прикосновенье к тайне,
Чтоб жизнь осталась незамутнена,
Как с осенью последнее свиданье.
Позволю себе не согласиться с уважаемым мною ученым. «Могучий дух» в стихах — тоже дышал, дух дышит, где хочет.
Но я боюсь за строчки эти,
За каждый выдох или стих.
Само текущее столетье
На вес оценивает их.
А мне судьба всегда грозила,
Что дом построен на песке,
Где все, что нажито и мило,
Уже висит на волоске,
И впору сбыться тайной боли,
Сердцебиениям и снам —
Но никогда Господней воли
Размаха не измерить нам.
И только свет Его заката
Предгрозового вдалеке —
И сладко так, и страшновато
Забыться сном в Его руке.
Мне не хотелось в этих беглых заметках касаться разнообразной мифологии, связанной с «Московским временем» и личностью Александра Сопровского. Но, пользуясь случаем, выражу свое сожаление трескучим усилиям литературоведа из Адыгеи, однажды поставившего себе целью изучить «феномен одной литературной группы», соотнести бытование тогдашнего дружества нескольких поэтов с советской и несоветской поэзией, а заодно и всласть почитать «в сердцах». И поделиться симпатиями. Конечно, это его личное дело — любить стихи одного и не любить — другого; восхищаться реконструированной в своем сознании личностью А. С. и выносить вроде бы простодушные оценки литературным способностям его многолетних товарищей. Однако сегодня личные дела у нас более чем тиражны, и если ты стоишь на юру (хотя бы и в блогосфере), — то стоит оснастить себя некоторой ответственностью и последить как за лексикой, так и за строем мысли.
И тогда мне не придется изумляться тому, как ловко, скажем, цитата из того или иного эссе Сергея Гандлевского «натягивается» нашим исследователем на собственное свежеизобретенное умозаключение о Сопровском. Словом, может быть, стоит иногда задумываться над тем, что Мандельштамово «не сравнивай: живущий несравним» — это не просто оборот речи, но и некоторым образом — завет, могущий пригодиться?
