Юрий Милославский - Возлюбленная тень (сборник)
Из дневника: «Свобода слова не может повредить Государству. Советы этого почему-то не поняли. Слово на своем пути не должно встречать никакой упругой среды, никакого сопротивления. Опасен только рикошет. Грубо выражаясь, пусть мочатся в вату – тогда не будет брызг. Забавно, что самый большой критик в газете “Последние новости” зарабатывает жирнее всех. И это не подкуп – он действительно пишет здорово, читателей привлекает…»
Говори-говори.
А теперь – всерьез. Чего эти хотят? Государственной силы? Вряд ли. Или они эту силу понимают иначе? Не думаю.
Ваше желание Государственной силы, к сожалению, неосуществимо, господа! (Когда-нибудь я соберу всю свору, запущу в Департамент самых четких ребят из средств массовой информации – вы ведь давно мечтали о внимании средств ?! – и устрою этим , как в армии говорят, полный разрыв заднего прохода.)
Итак, важе желание неосуществимо, господа. Исторически сложилось так, что Государственная сила дается второму поколению; я и мне подобные – всего лишь результат стечения обстоятельств. Не могли мы дожидаться второго поколения. Возможно, ваши дети. Тихо! Все поедут! Да, в агитационные поездки пошлем всех. В Европы, в Америки. И интервью у всех возьмут.
Чего эти хотят? Ничего, кроме поездок? Нет. Поездки – это понятно, и я, полковник Литани, – человек восприимчивый и широкий – согласен принять идею платы за героизм. Платы за работу. Не добровольствуй! Первая заповедь всякой настоящей армии. Плачу. Но у них – иное. То ли я бесконечно глуп, то ли эти бесконечно сложны. Ясно вижу их готовность. На что? На все. В России пионеры кричали: «Всегда готов!!» Я, директор Департамента Контактов, тайный советник Арнон Литани, – готов не всегда и не на все. Сам Провозгласитель Государства на все готов не был. Или лучше сказать – на все, кроме совершения ошибок. Тысячелетиями носим мы в себе этот дар безошибочности, но и дар этот – от долгого простоя, от пренебрежения собственною сутью – может ослабнуть.
Если тебе, Активист, не понять, о чем я, – переспроси! А лучше поверь на слово.
Вы, господа, не страшитесь пролететь.
Оттого я боюсь их, я стараюсь не доводить их до близкой крайности, где и начинается готовность на все. Я их боюсь. Твердо уверен: они могут разорвать на куски, если не дать им квартиру на облюбованном участке. В этом случае они могут причинить вред Государству .
И все – по мелочам.
В этом и состоит их опасность.
Государственную силу они растратят на выбор квартир и мебели. Того не знают, что самое сложное для обладателя Государственной силы – умение отказаться от слишком частого перебора квартир. Была бы сила – квартира найдется.
Таково мое мнение, господа. Никому не скажу, виду не подам. Сделаю все от меня зависящее, чтобы ваша активность ограничилась взаимными доносами и нежеланием жить с папами-мамами, мамами-папами.
На телевизионном окошке виражили по нью-йоркским закоулкам беззвучные машины: не скрипели тормоза, не сопровождала сирена вращение вспышками на лбу воронка, ведомого Старски и Хатчем [4] , пистолет в руках уголовненького преступничка трепетал, лупил в Закон – но молча, как бы со спецглушителем.
– Арнон, ты решил смотреть фильм без звука?
– Извини, я так много видел похожего, что был совершенно уверен, будто все слышу.
30
Во всем изящном стояли восточные нахалюги – от начала Крестного Пути до шоссе, ведущего к храму Марии Магдалины. Нахалюги не были профессиональными туристоводами, никаких особенных путей и мест не знали; они, нахалюги, были стройными молодыми представителями угнетенных и оккупированных – за это и любили их туристы. Такие молодые, такие стройные, а уже угнетенные! Иногда помогает.
Нахалюги, не обращая на меня внимания, пытались продать свою угнетенность Версте, вытянутой мною в Иерусалим, ибо Верста – в платье цвета манитобы , на каблуках, что сводили мой рост к комплексу неполноценности, – шла за туристку. Ротик ее был полуоткрыт, она была Дочкой Русого Христа – и жаловалась.
– Витька, накрылся мой нос – я сгорю…
Хамсин. Если говорят, что он плывет, хамсин, плывет, изгибается – сочиняют. Хамсин тверд, и краски его – на сером и голубом. Желтое от него светлеет, белое – темнеет. Хамсин вздувает гланды твои и полипы, и ноздри твои слипаются. Хамсин мог бы сойти за мороз – но это не по моей части.
– Верста, меняем направление – хочу тебя угостить настоящим кофе.
Охамсинелая Верста покорно развернулась, даже не забранилась. Первый раз в жизни я пил кофе в провале «Сильвана» после полудня. Первый раз в жизни пил я кофе у Абу-Шукрана, одетый не в мундир, а в серые «Ли», муругую распашонку, обутый во французские плетеные шлепанцы. Нет на моей груди золотого тавра «Армия Обороны». Я беззащитен. Обороните меня, ребятки, – покуда я пью тяжкий Абу-Шукранов кофе, и Верста его пьет – перегородив ногами чуть ли не весь пролом, чуть ли не придерживая коленями низко приспущенное лицо торговца ношеными вещами. Протягивает мне торговец сигарету «Фарид». Узнал? Узнал. Сколько раз я твой мешок выворачивал наизнанку, искал взрывчатые во хламе – взрывчатые для освобождения Палестины. Ни черта я не нашел. Но и ты Палестину не освободил. Квиты. Тридцать видов орешков продают в лавке напротив. Сорок видов пряных присыпок.
– Верста, хочешь орешков?
– Нет… Слушай, ка-акой кофе! Как он его делает? Почему у него все как-то вместе: гущи нет, а сама вода такая густая?
Абу-Шукран затаился в самой глубине провала: готовил три спецчашечки богатому клиенту – торговцу радиоаппаратурой. Пацанчик-слуга ждал исполнения заказа, побарабанивал едва чуемо по латунному кривенькому подносу. К подносу напаяны жесткие проволоки, соединенные кольцом, – держалка. Побарабанивает – в ритм, идущий из хозяйского магазина: минимум пять приемников на одной волне, и великий старый артист поет: «Любимая, любимая, как могла ты оказаться столь далеко, что сок твоих губок стал горечью на моих пересохших устах, – увы! Любимая, любимая, как могла ты…»
На искусственной дерюге узлов, в которых лежат пряности и орешки, написано “UNRRA” .
Вернулись на Крестный Путь. Возле ларька, толкающего открытки, порнографической отчетливости духовные картинки, фотопленку и соки-воды, стояли табуретки, похожие на абу-шукрановские, но поновее. Я взял бутылочки «Севен-Ап» – со дна холодильного сундука, в зеленом тумане.
Верста притянула к себе глоточек – я видел, как прошел он по соломинке, – и возрадовалась:
– Почти как ситро!
– Потому и взял… А ты присядь, в ногах правды нет.
– Но правды нет и выше.
– Остроумная женщина Верста.
– Гнусный идиот Витя.
Группа интеллигентных пилигримов шла по направлению к Гефсиманскому Саду – глядеть с терраски на как бы бетонные рассевшиеся дерева, отделенные от ухоженных травяных грядок.
За ними шел турист с женою, турист малого роста, в полубелом, прикрытый вариантом канотье. Рядом шла его высокая жена – лет на пятнадцать моложе. Вдруг турист стал красно-сливовым, качнулся, и вырвало его прямо под ноги высокой молодой жене. Усадила туриста жена на табуретку в четверти метра от нас с Верстою, сняла с него канотье и скорострельную камеру «Кодак», сдернула с собственной шеи косынку, подхватила протянутую ей бутылку с содовой – и оттерла мужу плешину. Зашептала, закопошилась – и муж отошел, тронул ей руки.
– Возраст, – сказал невесть откуда взятый человек с жестяным ковшом. – Сегодня очень жарко.
В ковше была вода, ее же плеснул человек на запакощенный участок – замыл, чтобы никто не отвращался.
– Тебе не противно? – спросила Верста.
– Нет. А если б мне так пришлось – ты бы меня вызволять стала? Медицинская сестра в беленькой косыночке…
– Ты у меня, наверно, сто раз валялся в обнимку с унитазом.
– Я тебя вроде о чем-то спросил.
– Не знаю. Я теряюсь. У Леньки (беглый муж) песок в мочевом пузыре. Его схватило, так я к соседям побежала.
Символически говоря, турист с женою были я и Верста через неопределенное количество лет. Параллель настолько красивая, что и сблевать не грешно. Блевать – не грешно. Господь, волоча непропорционально сколоченные доски по Крестному Пути, – блевал. И, оскользаясь на блевоте, падал. Дали Ему уксусу, смешанного с желчью, и, отведав, не хотел пить.
То есть блевал, вися на поперечине, а кто-то, пошутив, пытался запихнуть жижу в Него обратно. На Голгофе не блевать!
Верста погладила меня по голове.
– Коня на скаку остановит, – и булькнула «Севен-Апом», – коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Идеальный для вас, подонков, вариант.
– Предполагается, что я заширялся – и поджег избу, а коня забыл привязать? Конь может скакать, сколько ему влезет, а изба – х… же с ней, Верста, пусть горит… Нечего тебе в горящую избу заходить.
– Заговорил!
– Верста, – и я рывком обрушил ее на себя, завязил в коленях, – Верста, выходи за меня замуж.
