Аксель Сандемусе - Былое — это сон
Я стоял в темном коридоре, образованном высокими елями, и смотрел на звезды.
В 1921 году я доказал, что бог существует. Однажды, 2 апреля 1921 года, в Денвере я доказал, что бог есть. Это было историческое мгновение. Я тщательно записал свое доказательство, но утром этот документ куда-то исчез, — ну что ж, тем хуже для бога. Больше я уже никогда не додумался до этого, помню только, что мое доказательство было каким-то образом связано с маховым колесом и мертвой точкой. Меня долго мучило, что оно исчезло. Наверно, богу просто не понравилось, что я до этого додумался, и он уничтожил мои записи.
Можно ли умышленно что-то забыть? Я часто раздумывал об этом. Первый раз эта догадка пришла мне в голову много лет назад и очень взволновала меня. Мне стало страшно, и в то же время я испытал смутную радость при мысли, что можно умышленно что-то забыть. Ты намеренно прячешь до поры до времени что-то важное, большое, значительное.
Когда я впервые подумал об этом, я пробродил всю ночь. Потом мне казалось, что той ночью я припомнил все, что когда-то забыл. Я бродил лунной ночью и помнил все, но когда взошло солнце, воспоминания исчезли.
Позже память о том, чего я не помнил, внушила мне ужас. Я жаждал снова все вспомнить, как человек утром жаждет припомнить интересный сон.
Где-то закричал петух. Если петух кричит до полуночи, это к плохой погоде. Плохая погода. У меня тоже бывают такие предчувствия. Магнитной бури, нервного урагана.
Самый одинокий звук на свете — ночной крик петуха в маленьком городке или в деревне, ты лежишь без сна в ночной тишине и вдруг слышишь одинокий печальный вопль. Петух сидит на насесте в курятнике и будит всех кур. Может, они пытаются его образумить? Сделать бы петуху операцию, чтобы он лишь беззвучно открывал клюв. Остался бы немой призрак петушиного крика.
Ельник глухо шептался. Как жутко трещат ели морозной ночью! Небо над лесом чуть светилось, наверно, это был отблеск городского зарева, и возник вопрос, как бывает только в одиночестве: кто ты? Я решил не отвечать на него, но моя следующая мысль была, по сути дела, ответом: иметь бы домишко в норвежском еловом лесу, и ничего-то больше не надо.
Я представил себе, как в лесу сменяются времена года, особенно тихо здесь осенью, когда уезжают горожане. Деревья стоят в багрянце, растут грибы, воздух чист и прохладен. А ты идешь себе вдоль берега или чащобой, просто идешь, и все. Или сидишь в одиночестве на срубленном стволе, прислушиваясь к дальним звукам, и сердце исполнено тишины и покоя.
Я осторожно сошел с тропинки, медленно, потому что ничего не видел, и темнота тут же засосала меня. Я замер под столетними елями. Никто в целом мире не знает, где я сейчас. Если кто-нибудь и вспомнил сейчас о моем существовании в Сан-Франциско или в любом другом месте, он при всем желании не догадается, где меня искать. Этого не знает никто. Пусть Йенни смотрит на свою елку и ломает себе голову. И она не знает. А если б узнала, наверняка возмутилась бы. Женщину раздражает, если мужчина бродит по лесу один.
Мне не всегда удается забыться полностью, когда я вот так стою или сижу. Сколько ночей я просидел в своей комнате час за часом, поглощенный чтением, или какой-нибудь пустяковой работой, или просто глядя на стену. И никогда не забывался полностью. Это возможно лишь вне дома, когда душа сливается с ветром.
Такие ночи исполнены глубочайшего покоя. Я испытываю блаженство. Жду ли чего-то в глубине души? Может, я жду, чтобы что-то открылось во мне самом? Я не слышал, чтобы кто-нибудь еще любил вот так же неподвижно застывать на долгие часы. В ранней юности я мечтал о собственной комнате — это была страстная мечта, и думаю, что для моего успеха в жизни она имела не последнее значение. Призрак первой собственной комнаты до сих пор тревожит мою память.
В каком бы уголке Норвегии человек ни родился, в провинции или в бедных кварталах Осло, неважно, — своей отдельной комнаты у него наверняка не было. Но вот он покинул отчий дом и обрел наконец собственную комнату. Он сидит в четырех стенах, и даже если они безобразны, он впервые в жизни испытывает счастье, что у него есть место, где он сам себе хозяин и где он волен поставить вещи, как хочет. Он может даже повесить картину. Может принять друга и спокойно с ним побеседовать.
Когда я подумывал о женитьбе, у меня неизменно всплывала мысль: а даст ли мне жена посидеть в одиночестве, как я люблю? Или придет и скажет: «Джон, милый, ну что ты уставился в эту стену? Ты скоро ляжешь?» Или возьмет и сядет со мной, чтобы мне не было скучно и одиноко, даже не предполагая, что включила механизм адской машины.
Одиночество стоит дорого. Я плачу за него. И буду защищать его, как свою жизнь. Меня без него не существует. Если кто-нибудь попытается проникнуть сквозь стеклянную стену, которой я отгородился от мира, он получит серьезное увечье. Теперь уже почти никто и не пытается этого сделать. Женившись, я жил бы в вечной тревоге за это укрепление и, вполне вероятно, начал бы превентивную войну, ибо всегда подозревал бы, что жена хочет докопаться, чем я занимаюсь в одиночестве. Как-то вечером я сидел у Гюннера и Сусанны, мы были уже под хмельком, но продолжали пить. Гюннер в тот вечер пил без удержу и вскоре перестал что-либо соображать. Тогда еще между мной и Сусанной ничего не было. Да-а… со спиртным шутки плохи. Гюннер впал в беспамятство, а я, пьяный осел, рыдал и жаловался бог знает на что.
После той ночи Сусанна уже не сдавалась, она считала, что нашла в стене трещину. Ничего она не нашла. Трещина была там давно, но совсем другая и очень серьезная. После тех моих жалоб Сусанна долго не желала верить, что я хочу сохранить в неприкосновенности свой собственный мир. Я сумел переубедить ее только с помощью очень долгого молчания. С другой женщиной это привело бы к войне, но выбора у меня не было, хотя я и рисковал, что после этого Сусанна уже никогда не откроет рта. Наверно, такие люди, как Гюннер, которые стремятся к общности, бывают куда счастливее. Зато после встречи со своей Сусанной они страдают гораздо больше, — ведь все, что они ей отдадут, она в один прекрасный день непременно отправит в сточную канаву. Тот, у кого за душой меньше, всегда будет мстить тому, у кого — больше, таков варварский, но неизбежный закон жизни. Сусанна почувствовала себя человеком, когда смогла отплатить за свой неудачный старт, она вообразила себя мстящей Брюнхильд, хотя Гюннер вообще был не причем, и уж тем более Гюллан.
Деревья потрескивали под тяжестью снега. Я крепче запахнул шубу и забылся. За неимением лучшего я поклоняюсь самому себе.
В отель я вернулся очень усталым. Там в три часа утра вовсю шло своеобразное рождественское веселье. Я выпил несколько рюмок со служащими отеля, пребывавшими в отличном настроении. В эту единственную ночь никто не думал о дисциплине, и потому здесь царило веселье. Ночной портье соблюдал относительное достоинство и следил за подчиненными, но было ясно, что все они под градусом. Я приятно провел с ними время. Ел я в последний раз уже давно, и алкоголь быстро ударил мне в голову. Эти люди производили странное впечатление из-за того, что не позволяли себе быть пьяными. Они не могли допустить, чтобы мир рухнул. И даже во хмелю вели себя как герцоги из романов. Я сидел и наблюдал пародию на высшее общество. Герцоги хватали чужие рюмки, садились мимо стульев, но все это делалось изящно, со вкусом, как хорошая клоунада, лифтер отвесил мне изысканнейший поклон и распахнул передо мной дверь чулана с помойными ведрами, намереваясь поднять меня на третий этаж.
Но когда я очутился у себя в номере, настроение упало. Я лег и погрузился в то состояние, которое лишь отчасти можно назвать сном. Вскоре я встал, чтобы выпить воды, и босиком подошел к крану. Ощущение у меня было такое, будто я подкрадываюсь к нему, и я думал: уж если Антону Странду все равно было суждено умереть, мне бы хотелось видеть, как это произошло.
От этой мысли я окончательно проснулся. Меня терзало, что такая мысль могла прийти мне в голову, хотя бы и в полусне. Надо быть начеку, даже когда спишь. Один мой друг отправился летом в пеший поход, днем он устроился отдохнуть на уступе скалы. Перевернувшись во сне на другой бок, он свалился на вершину какого-то дерева.
Я снова лег, и мне приснился сон с бесчисленными запутанными сценами, как часто бывает во сне. Неожиданно я оказался перед кем-то, кто хотел меня застрелить. Грянул выстрел, вылетела пуля. Все происходило чрезвычайно медленно. Но, главное, мне непременно следовало пройти через какой-то сад. В саду было темно, и я боялся, что меня увидят прежде, чем я успею туда нырнуть. Непонятно, что именно мешало мне войти в сад, неожиданно это препятствие исчезло, и я оказался на лужайке. Там стоял дом и была дверь, в которую я должен был войти, но в саду опять появились какие-то неторопливые тени, я крикнул: «Мама!» У меня получился лишь задавленный всхлип. Тени медленно тянулись ко мне. В этой медлительности было что-то жуткое. Тени были бесформенные и самоуверенные. И считали, что спешить некуда. Я был в их власти. В голове у меня что-то взорвалось, и я проснулся, некоторое время я лежал неподвижно. Все было не так, как обычно бывает, когда пытаешься вспомнить сон. Я, наоборот, торопился забыть его, убежать от него, захлопывая дверь за дверью.
