Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)
И мне нестерпимо захотелось, чтобы когда-нибудь и в мою честь прогудел пароход, и мой друг потрясал на прощание сжатым кулаком.
2Лет в четырнадцать-пятнадцать, в том возрасте, который принято называть переходным, я неожиданно возненавидел эти дурацкие петровские пупки. Они стали казаться мне нелепыми, глупыми, а люди, которые выставляют их напоказ и кичатся ими, — недостойными уважения. Я перестал ходить с отцом и дядей Жорой на пляж, а мыться предпочитал в ванной.
Меня раздражало, когда отец с дядей Жорой суетились с устройством на работу какого-нибудь пьяницы-такелажника только на том основании, что его пупок был завязан не так, как у всего человечества. Прямо какой-то орден кронштадтских пупковладельцев! Чушь! Глупость!
Или похороны трамвайщика, после которых отец простудился и слег с бронхитом, потому что хоронили на горушке старинного шуваловского кладбища, а потом вся кронштадтская команда сидела на бережку озера за поминальными скатертями и, выпив, полезла купаться, чтобы блеснуть своими фиговинами в центре живота. Хорошо, никто не утонул. А потом они мокрые ходили искать то место, где стоял плавучий ресторан, в котором Блок написал про пьяниц с глазами кроликов. Дядя Жора неделю хрипел, как старый граммофон, а батя кашлял так, что отскакивали поставленные на спину банки. Кому это надо? Как я понял, дядя Жора с отцом занимали в этой компании самые высокие ступени социальной лестницы, и все норовили их о чем-нибудь попросить. Отсюда и долгие вечерние перезвоны, когда телефон занят и пацаны не могут до меня дозвониться…
Мама заболела как-то внезапно, сразу осунулась, потускнела глазами и подолгу сидела в кресле, поглаживая Сильву, словно болело у Сильвы, а не у нее. По осторожным разговорам отца и дяди Жоры я понял, что дела плохи. Анализы никуда не годятся, специалистов нет, а к тем, которые есть, не пробиться. А лечить надо быстро, на ранней стадии болезни.
Маму положили в больницу на Березовой аллее, и по названию клиники я догадался, что у нее может быть рак.
— Сейчас это лечат, — уверенно говорил отец. — Есть химиотерапия, есть облучение…
По тому, как он это говорил, я понял, что вылечивают не всех. И еще я понял, что на Березовой аллее, где лежала мама, нет нужного оборудования. Оно есть в большом институте на станции Песочная, мимо которой мы ездили электричкой на дачу. Там всегда выходило и садилось много народу с хмурыми лицами.
Я не мог представить себе жизнь без мамы, и когда мне на глаза попалась какая-то медицинская справка, узнал, что ей только тридцать девять лет. Я положил справку на место, закрыл лицо руками и заплакал.
Отец съездил в этот самый институт в Песочную, но вернулся обескураженный: нас поставили в очередь, но подойти она могла и через полгода-год. Хуже того — отец там наскандалил, обозвав какого-то медика клистирной трубкой.
— Там лежат либо блатники, либо взяточники! — распалялся отец. — Жора, ты бы видел эту публику — полный рот золотых зубов и кошельки размером с банный чемоданчик.
Дядя Жора выслушал все это, почесал затылок и сказал, что поедет в Москву. Еще не знает к кому, но поедет. Если потребуют обстоятельства, он представится мужем — фамилии одинаковые, портретное сходство с братом изумительное. Он попросил отца собрать все медицинские бумаги и приготовить особую папочку с мамиными геологическими достижениями, когда она вместе с папой совсем юной девушкой открывала в экспедициях секретные месторождения, где к ней и могла прицепиться болезнь. Отец снял с антресолей потертый чемоданчик и достал из него пачку почетных грамот с красными флагами и загадочными надписями зашифрованных объектов.
— Вот, — сказал отец и долго молчал. — Двенадцать полевых сезонов… Два разведанных месторождения. Могли Государственную премию дать, да мы оттуда уволились. Давай я с тобой поеду, Жора!
— Не надо, — твердо сказал брат, — у меня все-таки три прыжка с парашютом. Там нужны крепкие нервы. А ты кого-нибудь сиделкой или пробиркой обзовешь, и пиши пропало.
Потом отец добывал ходатайства от маминого института, я носил в больницу гранатовый и свекольный сок для поднятия гемоглобина, ездил на Кузнечный рынок и несколько раз тайком заходил в Александро-Невскую лавру. Сняв шапку, я стоял в полумраке и, скорее душой, чем языком, просил Боженьку помочь маме поправиться.
Я трогал холодный гранит Александрийской колонны, увенчанной ангелом с крестом, молча стоял напротив Медного всадника и, задирая голову на золотой шлем Исаакия, мелко крестил живот под полой куртки. Я не верил, что город, спасший маму в блокаду, не поможет ей теперь…
…Дядя Жора не успел еще вернуться из Москвы, как мы узнали, что маму переводят в Песочную, где с понедельника начинают курс лучевой терапии.
Отец ушел в ванную и долго сморкался там. Я сидел над тетрадкой по физике, тер глаза и не мог проглотить комок в горле. Сильва, словно понимая, в чем дело, вспрыгнула мне на колени и с веселым урчанием бодала меня в живот.
Приехав из Москвы и отоспавшись, дядя Жора рассказал, как было дело.
Сначала все шло хорошо. Через знакомых в своем министерстве он попал на прием в Минздрав. Отсидел длинную очередь, за окнами уже смеркалось, секретарша подкрасила губки и натянула сапоги, собираясь двигать к дому. Наконец дядю Жору пригласили в громадный кабинет со столом-аэродромом и портретом Брежнева. Он все коротко изложил и попросил ввиду больших заслуг больной Банниковой перед Советским государством перевести ее немедля в клинику НИИ в Песочной для прохождения курса лучевой терапии.
— Вот ходатайство с места ее работы, вот почетные грамоты Министерства геологии, вот…
— А где направление от медицинского учреждения, в котором она сейчас находится? — перебил замминистра, поправляя дымчатые очки. — Может, они справятся своими силами?
— Да не справятся они, не справятся! Мне же главврач сказал: забирайте ее как можно быстрее на Песочную… У них нет такой аппаратуры…
Замминистра стал рассуждать, что в прошлом году они послали две электронные пушки в Ленинград, в том числе и в клинику на Березовой аллее, и надо разобраться, почему они не действуют, почему родственники больных вынуждены приезжать в Минздрав, в то время как… — Он стал аккуратно отодвигать от себя документы, намереваясь вернуть их просителю. — Нет, нет, товарищ Банников, понимаю ваши чувства, но поймите и меня, я должен разобраться…
— Хорошо! — сказал дядя Жора. — Звоните в Ленинград и разбирайтесь! Я подожду!
— А что вы мне указываете? — поднялся замминистра и снял очки. — Я и сам знаю, когда что делать!
— Я вам не указываю, — тоже поднялся дядя Жора. — Просто надо понимать, что в Ленинграде от вас ждет помощи человек, который двенадцать лет лазал по горам, чтобы найти сырье для ваших медицинских пушек. И не исключено, что нынешнее заболевание связано именно с этими поисками…
— Вот завтра и разберемся! — кивнул замминистра.
— Сегодня! Или я у вас ночевать буду! — Дядя Жора окинул взглядом кабинет в поисках подходящей мебели. — Я из Кронштадта и с места не двинусь, пока не будет направления на Песочную! — С этими словами он сел в кресло у окна, закинул ногу на ногу и сделал вид, что он, несгибаемый кронштадтец, потерял всякий интерес к столичному медику-бюрократу. Вот решишь, дескать, вопрос, тогда поговорим…
— Из Кронштадта? — с интересом переспросил замминистра. — Живете там?
— Родился!
— Хм-м, — замминистра вернул очки на переносицу. — И в каком же году?
— В тридцать втором! — отчеканил дядя Жора, давая понять, что его не размягчишь и не возьмешь на фу-фу. Он будет стоять до последнего. — В одна тысяча девятьсот тридцать втором году!
— Понятно. — Замминистра снял телефонную трубку и ласково проворковал: — Тамарочка, я занят.
После этого он вышел из-за стола и плавным театральным движением руки указал на живот просителя:
— Расстегивай рубаху, показывай пупок. Кронштадтский ты наш!
Теперь дядька, глянув с интересом на замминистра, неспешно повесил пиджак на высокую спинку стула, расстегнул рубашку и задрал майку.
— Так-так-так, — сказал замминистра, наклоняясь к дяди-Жориному животу. — Славненько, славненько. Признак кронштадтского происхождения налицо! Одевайтесь, упрямец вы наш! — С этими словами хозяин кабинета ловким движением распустил брючный ремень и с гордой улыбкой выставил на обозрение свой упитанный животик: — А теперь ты глянь! И кто из нас упрямее будет?
По словам дяди Жоры, он обалдел от увиденного. Среди раздвинутой материи сверкал бронзовым отливом пупок размером не с кительную пуговицу, а с самую настоящую медаль.
— Минуточку, минуточку, — забормотал дядя Жора, пораженный зрелищем. — Нельзя ли поближе к свету, — он быстро нацепил на нос очки. — Это какого же года работа?
