Ольга Грушина - Очередь
— Неудачное он выбрал время для гастролей, — сказал кто-то с мстительным удовольствием. — Надеюсь только, он там не слишком изнежился в апельсиновых кущах и на морских курортах.
— Свои заграничные шубы напялит — не замерзнет. Лучше о себе побеспокойся!
— Вот я и говорю, мы тут околеем, разве ж это справедливо! Киоск так и так в пять закрывается, какой смысл здесь торчать до посинения…
— Что? Не слышу. Фургон так ревет…
— Фургон, какой еще фургон?
— Вон там, гляди, к углу подъезжает.
Александр поднял голову. Фары протарахтели и остановились; брызнувшая из-под шин слякоть смешалась с мокрым снегом, метавшимся туда-сюда под недавно отремонтированным фонарем. Дверь фургона с силой распахнулась; шофер, ни на кого не глядя, зашагал в сторону киоска. Очередь подобралась и взволнованно изогнулась. Шофер пошарил в кармане; звякнули ключи. Очередь изумленно ахнула и подалась вперед, затаив трехсотглавое дыхание. Александр теперь смотрел во все глаза. С поразительной ловкостью водитель снял замок и скрылся внутри. Взвизгнул женский голос.
Решетка над окном киоска стала подниматься.
— Спорим на твой билет, — зашептал Николай, — сейчас еще одну объяву повесят: «Кассир в отпуске до второго пришествия», или «Древесина в дефиците, печать билетов отменяется», или…
Окно озарилось изнутри, стало похожим на яйцо желанного света и тепла, из которого вылупилась шоферская голова. Подоспевший вохровец обменялся с водителем парой слов. Александр до боли вытянул шею. Человек в форме уже шел обратно, щелкая фонариком и разворачивая какие-то бумаги.
— Посторонись, посторонись! — кричал он. — Билеты, по одному в руки, распределяются строго по списку. Выкликаем поименно, каждый делает шаг вперед и предъявляет паспорт.
Гул голосов поднимался и затихал.
— Билеты… нет, вы слышали, он действительно сказал про билеты?
— Чтоб я сдох! — взревел Николай, хлопнув Александра по спине.
Очередь за ними подалась, как осевшее тесто.
— Эх! — легко и грустно выдохнул Виктор Петрович. Когда Александр бегло обернулся, старик тяжело навалился ему на плечо. Александр его поддержал.
— Вам плохо? — спросил он, не отводя глаз от окна киоска.
Виктор Петрович не ответил; вес его крушил ключицу Александра. Тот оглянулся.
Стариковское лицо приобрело пепельный оттенок, губы дрожали, силясь сложиться в жалкое подобие улыбки; руки в перчатках слепо нащупывали что-то под дешевой тканью пальто, как будто проверяли, на месте ли одна очень важная для него вещь.
— Вам плохо? — повторил Александр уже настойчивее, вглядываясь в лицо Виктора Петровича сквозь неистовое мелькание теней; теперь очередь сотрясалась, дергалась, подпрыгивала, а темнота металась из стороны в сторону, как стая обезумевших летучих мышей, в попытке сбежать от кромсающих воздух лучей карманных фонариков.
— Я, — одними губами прошептал старик. — Я…
Слово никак не выдавливалось у него из горла, и у Александра возникла неприятная ассоциация с засохшим тюбиком зубной пасты. Забеспокоившись, он дернул Николая за рукав и напористо сказал:
— Заболел он вроде.
Что именно происходило в этот момент у окна киоска, они не видели: спины умножились и сомкнулись, началась сумятица, ругань, толчея, свара.
Николай подхватил старика, словно тряпичную куклу.
— Е-мое, — вырвалось у него. — Кажись, сердце, «Скорую» надо вызывать. Я его подержу, беги!
Александр побежал.
Он поскальзывался на льду, проваливался в сугробы, обжигал себе лицо холодным ветром. Закоулки выползали из ночи с хитро-пьяным прищуром шатких, облезлых фонарей; глубокое зимнее безмолвие отдавалось у него в ушах биением крови, присвистом дыхания, тревожным набатом, давно отзвучавшим в небесах. О, ненавистный город, где время обезличено и никому не нужно, где сезоны сменяют друг друга, как послушные граждане, шаркающие с места на место в извечной очереди, где старость стирает одинаковые, бессмысленные жизни, так и не дописанные до конца…
В груди у него сперло от рвавшихся наружу рыданий.
Через две улицы сквозь снегопад показалась телефонная будка, похожая на стакан мутного холодного молока. Он кинулся туда. Внутри, привалившись спиной к двери, стоял грузный человек. Дверь слегка приоткрылась, изнутри тянуло неистребимым кисловато-теплым запашком крупного тела, а монотонный басовитый голос диктовал поручения на другой конец провода.
— Далее: кило сосисок, — услышал Александр, — десяток яиц, вобла, только не как в прошлый раз, а такая, как он любит, ну ты знаешь…
Александр постучал, затем сорвал перчатку и постучал снова. Мужчина медленно повернулся, живот уперся в стенку, а маленькие глазки, поблескивающие, как рыбья чешуя, уставились из молочного света в уличную темноту. Голос продолжал гудеть:
— Если достанешь — полкило сыра, дашь ей за него пятнашку, а еще… — Не умолкая, он мотнул мясистым, гладко выбритым лицом, резко дернул дверь на себя и закупорился внутри, и речь его слилась в неразличимый гул.
Александр начал колотить ладонью по стеклу, крича:
— Мне срочно, там человек умирает, как вы не понимаете?
Но рыбья чешуя только холодно поблескивала; и внезапно жизни перестали казаться Александру одинаковыми и бессмысленными, а время — обезличенным и никому не нужным.
Время сделалось очень личным и бесконечно ценным.
Он полетел дальше, и его ноги скоро окоченели в ботинках на тонкой подошве, и парк затянул его в свой равнодушный омут голых деревьев, безлюдных скамеек, пустых бутылок, и он вспомнил, что через дорогу есть еще одна телефонная будка, но в ней, как оказалось, даже не горел свет. Трубка тяжело болталась на шнуре, безжизненно молчала и ледышкой холодила руку, но он все равно совал монету в прорезь чужими, трясущимися пальцами, заклинал, но в конце концов, едва не плача, бросился обратно к первой будке, где увидел, что толстяк уже ушел, а трубка вероломно сорвана и клубок разноцветных проводов кишками вывалился наружу.
Он уставился на провода, а потом, спотыкаясь, побежал обратно к киоску, тихо всхлипывая:
— Как же так, как же так…
Очередь почти не продвинулась — может, человек на десять-пятнадцать; у прилавка раздавались возмущенные крики, но у него не было времени остановиться и послушать. Щеки Виктора Петровича горели, а губы стали мертвенно бледными, словно их коснулось дыхание зимы.
— Мне уже лучше, сейчас уже лучше, — пробормотал он, — но из очереди, боюсь, придется уйти, мне прилечь…
Николай отпустил его, и он рухнул на Александра.
— Вас ноги не держат, — перебил Александр. — Я провожу.
— Саша, не дури, билет упустишь! — с жаром зашептал ему на ухо Николай.
— Я мигом, он близко живет. Если моя очередь подойдет… Да нет, я успею, ты только… потяни время, если получится.
Виктор Петрович, с виду сухонький и невесомый, теперь давил на Александра неподъемной и неуправляемой массой, пиная острыми коленями, тыкая угловатыми плечами. У старика заплетались ноги, под грузом Александра бросало из стороны в сторону, и на снегу вилась цепочка неуверенных, пьяных следов. Сердце барахталось, колотилось, прыгало у него из груди в горло, не давая дышать. Надо терпеть, не могу же я его бросить, я успею, время еще есть, времени полно… У него сводило руки. На углу, остановившись передохнуть, он прислонил Виктора Петровича к фонарному столбу и только теперь отчетливо разглядел стариковское лицо, мертвенно-бледное, с двумя влажными дорожками, блестевшими в ядовитом электрическом свете.
Плачет, понял Александр и с испугу отвел глаза.
— Совсем немножко осталось, — бодро сказал он.
Они продолжили путь. Александр пытался ускорить шаг, время подталкивало его в спину, тик-так, тик-так, в очереди, наверное, перед ним оставалось менее сотни человек, скорей, скорей… Голова Виктора Петровича болталась, как на веревочке, а его еле теплящееся, свистящее дыхание щекотало шею Александра; он, кажется, что-то шептал, но Александр не мог ничего разобрать, кроме слов «Селинский» и «концерт».
— Все нормально, с вами все будет хорошо, не волнуйтесь, — машинально повторял он. — Билеты для нас придержат, не волнуйтесь.
Когда идти дальше стало уже невмоготу, перед ними оказался нужный дом, его воняющий прогорклым маслом подъезд. Лифт, конечно, не работал, и, стиснув зубы, Александр поволок Виктора Петровича по нескончаемым лестничным пролетам, вздрагивая от его слабых, виноватых стонов, с трудом маневрируя мимо переполненного мусоропровода и по-зимнему грязноватых, подслеповатых, будто гноящихся окошек на пролетах; и с каждым мучительным шагом надежда на то, что он когда-либо отсюда вырвется, таяла, таяла, но наконец, взмокший и запыхавшийся, он навалился на дверь и нащупал в темноте кнопку звонка.
