Ольга Грушина - Очередь

— Твоя мама отказалась от билета?

Она засмеялась, закивала.

— Он теперь наш, — повторила она. — Вернее, он твой. Ты сможешь пойти на концерт!

В его душе царило безмолвие — темное, неподвижное, лишенное мыслей, лишенное чувств. Он шевельнул губами, попробовал произнести слова, что были у него на языке, но они получились беззвучными.

— Что-что? Не слышу… — Она улыбалась, улыбалась ему — солнечная, нежная и молодая, такая молодая, словно время для нее повернулось вспять и она вновь стала такой, какой жила в его первых воспоминаниях.

Он сделал еще одну попытку заговорить, и на этот раз услышал свой голос — или чужой, но похожий:

— Я думаю, пойти лучше тебе.

— Что? — опять спросила она, все еще улыбаясь.

— Я думаю, на концерт пойти должна ты.

И как только слова эти были сказаны, все, что еще минуту назад казалось бессвязным сном, — резкий желтый свет, и сложная мелодия, которую он так долго старался поймать и пришпилить к листу бумаги, и счастливый, танцующий, золотисто-зеленый взгляд прекрасной женщины, которую он знал когда-то давно, в другие, лучшие, времена, и свалившийся на него подарок судьбы, которого он жаждал всем своим существом, но по жестоким законам сна принять не мог, — все это тут же сделалось явью и легло перед ним холодным, простым, неизменным — навеки неизменным — фактом.

Улыбка медленно сползла с ее лица.

— Ради этого не стоило год мучиться, — сказала она, поднимаясь с колен. — Я эту музыку оценить не смогу.

— Тогда давай все-таки отдадим его твоей матери — для нее все это и затевалось.

— Она не возьмет. Знаешь… — Ее голос дрогнул. — Сережа, я понимаю, почему мама отказывается. Но тебя… тебя понять не могу. Я думала, ты обрадуешься… Можешь хотя бы объяснить почему?

Потому что это невозможно, думал он; потому что уже слишком поздно. Если бы только это произошло раньше — до того, как ты надела блестящее платье и отправилась ждать меня в парке, до того, как другая женщина отвернулась к окну и сказала: «Не надо, пожалуйста», до того, как я разбил что-то ценное, научился лгать и юлить, до того, как я переступил черту, — когда несуществующий билет еще не превратился из обычного пропуска на концерт в единственный доступный мне способ доказать самому себе, что я хотя бы чуть-чуть заслуживаю того, что мне дорого, будь то музыка, любовь или… или простая человеческая порядочность.

Потому что, пойми, я не имею права на такой подарок после всего, что натворил за прошедший год, за многие прошедшие годы.

Он притянул ее к себе, вкрадчиво погладил ее волосы.

— Потому что я специально разузнал про музыку Селинского, — сказал он, — и сомневаюсь, что его новая симфония придется мне по душе. Его последние опусы разочаровывают, они слишком формалистичны. Знаешь, я бы скорее выделил его ранние сочинения. Была одна вещица, которую я играл в детстве, — чудесная, просто чудесная…

Мгновение прокралось мимо них на цыпочках. Анна вздохнула. Сергей почувствовал, как она устраивается у него на плече.

— И что это за вещица? — спросила она.

За несколько часов до рассвета, когда он лежал в темноте без сна, ломая голову над тем, что делать с билетом, изнуренно следя за его неизбежными переходами от тещи к жене, от жены к нему, от него к теще, и снова к его жене, и снова к нему, в вечном, утомительном, безрезультатном круговращении, он услышал поворот ключа в двери, и внезапно его осенило. Он выскочил из кровати и, спотыкаясь, босиком ринулся в коридор, чтобы перехватить сына, но увидел только промокшую куртку, брошенную на тумбочку, и узкую полоску неяркого света под закрытой дверью тещи.

Прикрыв за собой дверь, Александр встретился глазами с бабушкой.

— Ты хотела со мной поговорить? — в недоумении спросил он.

— У меня к тебе просьба, мой милый, — деловито сказала она.

Она протянула руку, почти затерявшуюся в манжете тяжелого бархата, слишком широкой для ее тонкого запястья; он прищурился, чтобы получше разглядеть что-то, блеснувшее сквозь полумрак на ее детской ладошке.

— Не мог бы ты это сбыть за приличные деньги?

Он удивился еще больше.

— Ты уверена? Это же подарок на память или…

— О, абсолютно уверена. Мне их когда-то купил поклонник в одном иностранном городе, но я поняла, что не хочу больше держать их у себя. Так, где же этот спичечный коробок, будь он неладен?

Нахмурившись, он наблюдал, как она роется в комоде, выдвигает ящики, энергично перекладывает ворох непонятных старинных вещей; в воздухе поплыло душистое облачко не то пудры, не то пыли.

— Впервые слышу, что ты за границей жила, — сказал он. — Мама никогда не рассказывала. Когда это было? И где? И как там вообще?

Оглянувшись через плечо, она задержала на нем взгляд, а потом что-то достала из комода, захлопнула ящик, вызвав еще один миниатюрный взрыв ароматной пыли, и кивком указала ему на стул.

— Присядь, расскажу, — сказала она. — Уже, конечно, поздновато, но ты ведь сова, как и я… Только накинь это на лампу, сделай одолжение, а то глаза слепит.

Он послушно накрыл абажур старой шалью, и в тот же миг запертая в маленькой душной комнате ночь озарилась непривычным, глубинным светом, словно отблесками пламени, тускло мерцающими на стенах первобытной пещеры — так ему показалось. Он растерялся и немного смутился, но в то же время почувствовал какое-то тайное волнение, будто оказался в незнакомом, диковинном месте. Бабушка уже лежала под одеялом, устремив на него внимательный взгляд своих темных глаз; и когда она заговорила, он узнал тот голос, который с давних пор слышался ему по ночам.

— Представь, мои родители впервые привезли меня туда восьмилетней девочкой. Приехали мы весной. Небо было — как полупрозрачный шелк, крыши — как мокрое стекло, деревья — как иероглифы, начертанные в воздухе. Отец снял меблированные комнаты недалеко от бульваров. Днем я ходила в балетную школу, а по утрам сидела дома. Однажды утром в дверь позвонили и вошли трое рослых людей в ливреях, держа на плечах огромный ковер. Они положили его на пол в столовой и стали разворачивать. Внутри оказался голубой ворс, мягкий, роскошный, с золотыми птицами, и я опустилась на колени, чтобы получше рассмотреть. Тогда-то я и заметила самую первую…

Она внезапно умолкла.

Александр наклонился вперед в красном сиянии пещеры.

— Первую — что? — спросил он.

Наутро Александр проснулся разбитым и отчего-то немного расстроенным. Зевая, он двинулся навстречу новому дню; засунутая в карман рука сжимала спичечный коробок, а в голове, затуманенной после полубессонной ночи, вальсировали по черепичным крышам трубочисты, и плавали яркие лепестки в ведрах с букетами, которыми торговали таинственные девушки-цветочницы на углах чужеземных бульваров. Когда тоскливый день сумерками просочился в темный вечер, он отправился в знакомый двор. Там оказалось почти безлюдно, что в ту зиму было в порядке вещей: люди стали осторожничать. На ступеньках паперти полупьяный мужик с козлиной бородкой покачивался над расставленными в ряд покоробленными, тронутыми жучком иконами; рядом жался испуганный паренек, обхватив щуплыми руками какие-то слабо поблескивающие предметы — пару потускневших серебряных подсвечников, как обнаружил Александр, приблизившись. Мимо прошагала мужская компания в пять-шесть человек, все, как на подбор, в огромных меховых шапках: они увязали в плохо освещенных сугробах и напропалую болтали — причем, с удивлением отметил он, на каком-то иностранном наречии; за ними поспевал короткошеий толстяк, который, беспокойно озираясь, вполголоса бубнил им в спины:

— В госторговле такого не найдете, тут вещи антикварные, дореволюционные, свидетели истории, о цене договоримся…

Компания завернула за угол, но один приотстал, засмотревшись на облезлые церковные купола, стремительно стираемые теменью. Александр двинулся к нему и словно невзначай приоткрыл спичечный коробок. Как по заказу, на втором этаже соседнего дома зажглось окно, отбросив к их ногам бледный прямоугольник; бриллианты полыхнули.

— Им двести лет, если не больше, — прошептал Александр.

Высокий пожилой иностранец наклонился и стал внимательно изучать товар проницательными серыми глазами.

— Знаменитый ювелир царского двора, — поспешил добавить Александр. — Любой музей позавидует. У меня бабка графиней была, этим камням цены нет, понимаете?

В сумерках загорались все новые окна, и с каждой вспышкой все больше казалось, что он держит два крошечных язычка пламени на ладони. Незнакомец кивал, усмехаясь себе под длинный, породистый нос.

В подвале Александр снова пересчитал деньги и, не веря своей удаче, подумал: есть же такие бараны. Он вернулся в очередь и всю ночь для подстраховки ощупывал оттопыренный задний карман. Холодало; те несчастные, кому выпало стоять в последнюю, ночную смену, обреченно застыли, спрятавшись в собственных мирках ревностно оберегаемого тепла, распространяя из-за поднятых воротников дух жареного лука и крепкого чая. В клубах пара слышались редкие голоса.