Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич
…Когда Бакчаров уезжал с купцом Румянцевым на охоту, он еще надеялся, что Чикольский вернется назад. Однако на лоне природы он вдруг ясно осознал, что потерял товарища навсегда. И ему стало грустно.
Это были прекрасные и в тоже время печальные дни. С самого раннего утра небо было ясное, и доставляло большое удовольстве просто бродить по лесу с ружьем на плече. Сибирская природа в это время, словно одеваемое с утра дитя, которое стоит, пошатываясь, клюет носом и не думает еще просыпаться. Так и хлещет солнышко через голые ветви. И выстрелы звучат в эту пору особенно.
Там, на берегу Кети, недалеко от Белого Яра, в речном приволье, где гористые лесные берега и высокое вольное небо, им повстречался крупный медведь. Ефим хотел, чтобы его застрелил учитель. А Бакчаров смотрел на зверя, вспоминал Бороду и все не стрелял, пока мишка не спустился из леса на берег и не поплыл по быстрой реке. Бакчаров не хотел его упускать, но и убить его тоже не мог. Так и целился, пока голова и подвижный мохнатый горб не скрылись на повороте реки за лесистым утесом.
Той ночью на лоне природы учитель просил купца первой гильдии о своем бывшем ямщике, и купец Румянцев пообещал о нем позаботиться, даже невзирая на то, что принял решение ехать в Америку.
«Я ведь и на охоту поехал, чтобы, так сказать, попрощаться с родными местами. Где еще такая природа? — дремотно пробасил Ефим Румянцев, погружаясь в сон. — Разве что в Соединенных Американских Штатах».
В тот день, когда Румянцев отъезжал от Базарной площади, у Думского моста вдоль по Магистратской улице растянулся целый караван из его саней. В хвосте обоза Бакчаров увидел веселого старика ямщика и узнал в нем своего Бороду.
Все на нем теперь было белое. Лапти еще не успели потемнеть от носки, и тулуп был совсем новенький, а воздушная раздвоенная борода побелела, кажется, от счастья и народной премудрости. И лошадьто его была светлая, живая, веселая, серебристая со звездными крапинками.
— Но, Райка! — пробасил светлый ямщик и понес нагруженные сундуками сани купца Румянцева по Магистратской улице на Иркутский тракт, удаляясь вслед за обозом с чистым переливчатым звоном, с которым не властны соперничать никакие многоголосые трезвоны боярских троек.
Бакчаров был рад, что теперь будет каждый день на работе. Ему уже давно осточертело слоняться без дела. Над дверью в его классе висела икона Казанской Божьей Матери, стену украшали коричневатая карта Российской империи, чучело совы и портрет императора. Смущенно и несколько неуверенно стоял он за кафедрой возле искалеченного глобуса или ходил перед исписанной мелом доской.
Кафельная печка потрескивала в углу класса, и маятник мотался из стороны в сторону. Когда в помещении становилось сумрачно, учитель приказывал положить перья и слушать его, не записывая, чтобы ученицы не портили в полумраке глаза.
Однажды, когда Дмитрий Борисович рассказывал о том, как Ливингстон открыл водопад Виктория и как на англичанина напал лев в верховьях Замбези, чтото другое, не относящееся к уроку, вплелось в его мысли. Иногда учитель останавливался под распахнутой форточкой, и в лицо ему дышала морозная свежесть. Отвлеченно гудел город, все время на одной ноте, и доносились крики катающихся на ледяной горке детей. Произнося новое имя или название, он возвращался к кафедре и неуклюже выводил эти слова на доске. И все время за спиной слышал он шорохи и шептания. А когда резко оборачивался, то, словно по волшебству, все замирало и на него преданно смотрели десятки девичьих глаз.
Во время звонка, когда гимназистки шумно покидали класс, под ноги ему приземлился, клюнув носом, бумажный самолетик. Дмитрий Борисович поднял и развернул тетрадный листок. На нем было нацарапано: «Ничего себе». Учитель озадаченно хмыкнул, сунул листок в карман и пошел в учительскую столовую.
В ту ночь Бакчарову снилось, как старичок Заушайский обнаружил через телескоп, что на Томск летит большая комета и вотвот уже сотрет одинокий, никому не нужный город с лица земли. «Есть только один способ, — объявил звездочет Заушайский, — взять этот магнит, выплавленный из метеоритной руды, и скакать прочь из города». Тогда учитель побледнел, отпрянул, при этом наткнулся рукой на клавиши рояля. Брякнул минорный аккорд, и он понял, что от судьбы не уйдешь. Провожать Бакчарова вышел на Новособорную площадь весь город. Мужчины вздыхали, а барышни плакали и махали ему платками. Наконец Бакчаров принял из рук профессора тяжеленный блин магнита и оседлал коня. Вдруг из толпы пробилась к нему заплаканная девушка. Это была Елисавета Яковлевна. Она с отчаянным воплем бросилась к нему и хотела чтото сказать. Но он только ласково похлопал ее по влажной от слез щеке, взглянул на рдеющие от адской кометы небеса и пришпорил горячего скакуна.
Мчался он в дремучей тайге, словно ветер. По сторонам от него мелькали стволы, а комета следовала за ним по пятам, до тех пор, пока яростный свист и жар от нее стали невыносимы. Тогда учитель размотал сверток, достал магнит и бросил его в болото, а сам поскакал в надежде укрыться за холмом на опушке леса. Позади него раздался страшный удар, деревья выпрыгнули с корнями из земли, и почва исчезла изпод копыт. Учитель слетел с коня, и его вихрем понесло по терзаемому чудовищным взрывом лесу.
Очнувшись от сновидения, Бакчаров взволнованно приподнялся на локтях и осоловело осмотрелся. Он был в уютной избушке, на своей пуховой горе. Сквозь двойные мутные стекла маленького окна в комнату падал луч восходящего солнца, и в нем бесполезно коптила ночная лампа.
Еще в подворотнях в тени заборов чернобелой корочкой таился лед, а солнце уже золотило веселые ручейки и глянец липкой новорожденной листвы. Нигде, ни в какой другой земле не бывает такой чудесной, ясной весны, как в Сибири. Она подобна светлой освободительной Пасхе. И почувствовать ее может только тот, кто сполна пережил лютый сибирской пост — почти полярную зиму, продолжавшуюся целых полгода.
Теперь учитель целый день с раннего утра мог проводить в весеннем лесу, где тени ветвей струились под ногами, где лес кланялся, скрипел и словно переговаривался с порывистым гуляющим по нему ветром. Пахло весной и сиренью. Дымка полосами стелилась над вспаханными полями на бесконечной равнине за широкой рекой. Покачивались и вились вихрями на ветру стайки белых весенних мотыльков над травами.
На Красную Горку учитель ездил свататься к Елисавете Яковлевне. Дело пришлось иметь со старухой, но на этот раз Дмитрий Борисович неплохо подготовился к этой встрече и смог ее одолеть.
Принюхиваясь к весне, учитель не спеша гулял по знакомому лесу, и тихое ощущение счастья струилось в его душе. Сидя под могучим кедром, он чиркал огрызком карандаша в блокноте и слушал, как величественно шепчутся с ветром доисторические деревья и как шумит хрустальными бубенцами о каменистое дно веселая язычница речка.
Теперь даже казавшееся мертвым дерево, возле которого учитель стрелялся по осени, ожило, расцвело и густо покрылось маленькими цветами. Всюду порхали бабочки, и кузнечики дружно скакали, когда учитель шел по траве. И в душе его теперь тоже воцарилась весна. И он знал, что когданибудь вновь придет осень, и листья вихрем понесутся над старым городом, облепляя скамейки и мокрые крыши домов. Что он снова задумчиво будет ходить за гимназистской кафедрой у исписанной мелом доски. А потом наступит зима, и вечерами он будет читать книги, съежившись у теплой трескучей печи. И никогда, никогда больше не вернется и не заиграет на своей чародейской свирели злой колдун, называвший себя Человеком.
…И Дмитрий Борисович, конечно, был прав. Потому что только спустя сорок два года, когда он уже ляжет в сибирскую землю, влюбленный почтальон Адам Шмерк, мерно крутя педали, подъезжал к мосту через реку Сан, недалеко от того самого места, где когдато пытался застрелиться один русский учитель. Стальной мост по конструкции больше напоминал железнодорожный. Въехав в ребристую его тень под балками, почтальон покатил в гору и неуклюже завилял от напряжения. Мечась из стороны в сторону, велосипед его как бы отражал беспомощную нервозность своего седока.
