Наталья Нестерова - Портрет семьи (сборник)
Но я очень скоро, находясь в совершенно паническом состоянии, позвонила Лиде.
Провинция
Это был самый жуткий день из всех, проведенных мною в Алапаевске. Я едва удержалась, чтобы не броситься на вокзал, не уехать в Москву. Убежать, и будь что будет. Пусть меня презирают, пусть насмехаются, пусть я испорчу жизнь сыну, но только не воинственное: фашистское презрение и унижение! Не меня! Моего ребенка!
Есть две категории специалистов, к которым люди бросаются за спасением, — священники и медики. Первые спасают душу, вторые — тело.
Спаситель, по нашей внутренней установке, не может быть злым, подлым или кощунственным. В противном случае теряется смысл обращения за спасением.
Я не религиозный человек, не знаю, встречаются ли священники — жестокосердные хамы. Но с докторшей, воспитанной в традициях врачей при фашистских крематориях, судьба свела.
В женскую консультацию мне давно следовало наведаться: пройти обследования, определить, правильно ли лежит ребенок, выполнить формальности, необходимые для получения дородового отпуска.
Неприятности начались уже в регистратуре. У меня не было местной прописки, мой полис обязательного медицинского страхования не годился и еще что-то из бюрократических правил я нарушала, поэтому только при наличии острой боли мне могли дать талончик к дежурному врачу. А к районному гинекологу запись на следующую неделю по субботам с семи утра. Но в семь талончиков уже нет, чтобы их получить, надо прийти в пять и два часа караулить свою очередь у закрытых дверей поликлиники.
Я отошла от окошка регистратуры в полной растерянности. Что делать? Увидела на стене расписание приема врачей. Именно сейчас начинала прием заведующая отделением Елена Семеновна Козлоумова. Обнадеживающая фамилия! Наверное, нужно обратиться к заведующей. Она — начальство, она (старший священник) не откажет мне.
Козлоумова вела прием в двух качествах: как завотделением и заменяя бюллетенившего врача. Коридор у кабинета был полон женщин. Постоянно вспыхивали ссоры двух групп — тех, кто с талончиками, по записи к заболевшему гинекологу и по живой очереди к Козлоумовой. И та и другая группа с ненавистью смотрела на пользующихся правом идти без очереди: ветеранов войны (что им демонстрировать гинекологу?), инвалидов (сидели бы дома и вызывали врача), молодых матерей, накануне выписавшихся из роддома (сами рожали, не удивишь).
В очереди я провела пять часов! Спину ломило от сидения на жесткой лавке, периодические проходы по коридорам не помогали. Мучила жажда, но попить можно было только из ржавого крана над раковиной в грязном туалете.
Мне казалось, что участвую в дурном кино и все, что происходит, — не со мной. Потому что нельзя беременную женщину столько часов держать в душном помещении, заставлять сражаться с себе подобными. Да, я не была исключением!
Тут и беременные присутствовали, и перенесшие операции по удалению женских придатков (они, не смущаясь, обо всем рассказывали), и с подозрением на злокачественную опухоль, и с эрозией, и с… Чего я только не наслушалась!
В московской очереди женщины сидят тихо, читают книжки. А здесь — оголенные нервы, препирательства и какое-то чудовищное хвастовство: чей диагноз страшнее. Лица у женщин возбужденные, красные, бойцовские. Точно всех их (нас) подвергли трепанации черепа и убрали женственное, милое и доброе. Осталось только животное стремление, растолкав всех, по головам, но пройти в заветный кабинет. Только зверски упрямые лица, только решимость на грани истерики. Будто кислород для дальнейшей жизни раздают.
Хотелось бы думать, Козлоумова, зная, что творится в коридоре (сестра несколько раз выходила и приказывала не шуметь), трудится в кабинете наподобие подвижника земского врача. Как бы не так! За пять часов в кабинете трижды пили чай и принимали пищу! Трижды на полчаса прием пациентов прекращался. Приходили на чаек другие врачи и сестры, приносили в пакетах домашнюю снедь. Очередь все знала, большинство женщин были ветеранами. Никто не протестовал. Ссориться с врачом — себе дороже.
Энтомолог, которому принесли порцию насекомых, смотрит на них с большим интересом, чем смотрели на нас снующие врачи и сестры. Я остро чувствовала, что у медицинских работников женской консультации есть какая-то своя жизнь, разговоры и интересы. А мы, пациенты, — досадная помеха в этой приятной жизни.
И все-таки парадоксальным образом я надеялась на завотделением Козлоумову. Хотя почему «парадоксальным»? Самая большая вера в чудо — у приговоренного к смерти. Ему ничего другого не остается, как надеяться на чудесное избавление от казни. Меня к смерти никто не приговаривал.
Многочасовое сидение в очереди — только испытание (не спрашиваем, какого лешего). Но это испытание легче было вынести, ожидая в финале приз в облике доброго доктора.
Козлоумова — женщина в золоте. Крашеная блондинка с черным пробором в волосах, невысокая, полноватая и вся в каменьях и драгметалле. На шее, в жирных складках кожи ветвятся несколько цепочек различной толщины и плетений, с крестиком и кулонами. На запястьях — литые браслеты, в ушах — серьги гроздьями. На руках перстней и колец нет — производственная необходимость снимать. Наверное, хранятся в ящике ее стола. Закончит прием — наденет, по два на палец.
Когда наконец я зашла в кабинет, села на стул у стола докторши, у меня было странное для атеистки ощущение — точно вдруг поверила в Бога и предстала пред наместником Господа. Козлоумова, конечно, понятия не имела, что Кира Анатольевна Смирнова, тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, русская, никогда не смотрела на постороннего человека с такой щенячьей надеждой и преданностью.
— Слушаю вас, — произнесла Козлоумова, не ответив на мое «зравствуйте» и не прекратив своего занятия. Какой-то медицинской железкой она сосредоточенно выковыривала из-под ногтей (грязь?).
— Вот мои документы. У меня беременность тридцать недель.
Докторша перелистнула мой паспорт, отодвинула в сторону зеленую карточку обязательного медицинского страхования.
— Ну и что? — Беглый взгляд на меня, и снова — ковыряние ногтей.
— Как «что»? Я хотела бы встать на учет, пройти обследования, получить бюллетень на дородовой отпуск и так далее.
— Мало ли чего вы хотите! Света, — обращение к медсестре, сидящей за соседним столом, — у нас соды нет? Изжога началась. Врет Лиза, что беляши на свежем масле жарит. От свежего у меня изжоги не бывает.
— Пойду в процедурную, у них точно сода есть. — Медсестра поднялась и вышла из кабинета.
— Страховой полис! — процедила Козлоумова.
— Он перед вами.
— Это карточка. Ее вы должны предъявлять в своей московской поликлинике. А в другом регионе России обязаны представить сам полис.
Пластиковая карточка действительно, я вспомнила, была приклеена на бумагу с зелеными разводами, почти гербовую. Мне и в голову не пришло, что сам бланк нужно иметь при себе. Так и сказала:
— Не знала, что карточки недостаточно.
— На учет вас поставить не можем, — стала равнодушно перечислять завотделением, — больничный не имеем права выдать, обследование на коммерческой основе…
— Но как же так? — перебила я в сильнейшей растерянности. — Ведь я беременная, мне почти пятьдесят лет, в группе риска…
— Вот и рожали бы в своей Москве! Зачем сюда приехали?
— Так сложились жизненные обстоятельства. И мне обязательно нужен дородовой оплачиваемый отпуск!
— По месту прописки. Вы у нас не прописаны.
— Погодите! Что вы хотите сказать? — Я трясла головой, чтобы внести в нее ясность, которая целиком отсутствовала. — Вы мне отказываете во врачебной помощи?
— Никто вам не отказывает. Начнутся схватки, поезжайте в роддом, в карантинном отделении вас примут. Там у нас все цыганки и вообще без документов рожают. Захватите постельное белье, пеленки, мыло, туалетную бумагу, список вещей в приемном покое роддома.
— Елена Семеновна! — Мой голос дрожал и вибрировал. — Не могу поверить! Представить! Я прихожу к врачу! Как к священнику! Пять часов ожидания! А теперь вы мне говорите, чтобы убиралась восвояси? Как же… Как же… клятва Гиппократа! — вдруг истерично вырвалось у меня.
Того, что плачу, я не замечала. И даже когда слезы забарабанили по сложенным на животе и сцепленным в крепкий замок рукам, я не поняла, что рыдаю.
— Гиппократа вспомнила! — откинулась на стуле Козлоумова. — У меня инструкции! И нечего здесь мокроту разводить! Всяких плакальщиц видели! Москва слезам не верит. Ваша Москва! — добавила она с неприкрытым злорадством.
Москвичей в провинции не любят. Мы даже представить себе не можем, в какой степени не любят! Мы как сытые и наивные американцы, которые с барского плеча жалуют странам демократию и потом страшно поражаются, когда облагодетельствованные устраивают праздники, пляшут на улицах, случись в Америке национальная трагедия, вроде рухнувших небоскребов.