Наталья Нестерова - Портрет семьи (сборник)
— Кроватку, — с готовностью отвечаю я и без стеснения перечисляю: — Кроме коляски, еще нужно пеленки, распашонки, ползунки, одеяла, бутылочки для кормления. Не говоря уже об игрушках и памперсах.
— Памперсы — это от лености, — перебивает Игорь. — Мы с тобой без памперсов выросли, не жалуемся.
«А если спросить наших матерей? — думаю я. — Они вкалывали не хуже шахтеров в забое. И где наши с тобой мамы? В могиле!» Но вслух лицемерно соглашаюсь:
— Правильно. Лучше сразу к горшку приучать.
— О! — восклицает он. — У нас есть горшок! Еще мой! В кладовке, мама сохранила.
Видела я тот горшок! Когда-то белый, с отбившейся эмалью и множественными ржавыми пятнами. Мне хочется убить Игоря. Но в следующий момент я умиляюсь его благородству.
— Кирочка! Какая фамилия будет у ребенка? Тебе не кажется, что надо ускорить процесс твоего развода, чтобы мы расписались и ребенок носил нашу с тобой фамилию?
Мое умиление не получает развития, потому что во время следующей рекламной паузы Игорь принимается склонять Сергея:
— Всегда удивлялся, как ты могла выбрать такое ничтожество? Ведь он же пустоцвет! Мотылек, бабочка! Порхает, сотрясает воздух знаниями, полученными из открытых источников. Что он сделал? Что реально создал? Где его ученики? Между тем я тебе писал, на вечере встречи в нашей школе ребята подсчитали: я вывел на дорогу жизни более десяти тысяч человек!
— И куда они ушли? — вырывается у меня.
Игорь не понимает сарказма, отвечает серьезно:
— Если тебе интересна статистика, то могу ее предоставить. По примеру американских колледжей я составил альбомы выпускных классов, в которых прослеживается дальнейший путь наших учеников. Реклама кончилась, давай смотреть продолжение. Тебе нравится сериал?
— Безумно!
Наше общение с Игорем происходит исключительно в рекламных паузах. Если моя речь затягивается, наползает на телевизионное действо, Игорь начинает нервничать: гладит лысину и бросает на экран нетерпеливые взгляды. Я замолкаю, иногда на полуслове, не доведя мысль до конца, чего Игорь не замечает.
Он пуританин, каких поискать. Не поверил мне, что слово «похерить» вполне литературное, есть во всех словарях, обозначает — ликвидировать, разрушить. Слова «гомосексуалист», «оргазм», «секс» — под запретом, как матерные выражения.
Кстати, о сексе. Дух витает, но ведь есть и плоть! Как ее Игорь почти тридцать лет усмирял?
За письмами? Меня разбирало естественное любопытство. В очередную рекламную паузу спросила:
— Игорек, ответь мне откровенно! Сколько женщин у тебя было? За отчетный период нашей платонической любви?
Он оскорбился! Он никогда не думал, что «его Кира» может опуститься до подобных разговоров!
И впервые показал зубы, крепкие и острые:
— Ведь я не спрашиваю, кто отец ребенка, которого ты носишь под сердцем?
«Носишь под сердцем»! Каково выражение! Его употребляли в архаичные времена. Меня не покидало чувство, что Игорь не мой современник, что он остался в прошлом столетии. Остановился в развитии много лет назад. В двадцать первом веке он гость, а не постоянный житель.
* * *Ответ на вопрос, как Игорь утолял не платонические, а физические потребности, я вскорости получила.
Сидела на кухне, поглощала свой конспиративновитаминный обед, когда раздался звонок в дверь. Быстро заглотила остатки пиршества и пошла открывать.
На пороге стояла женщина в шубе из нутрии и в норковой шляпе. По алапаевским меркам — шикарно одетая. По московским стандартам ей лет пятьдесят. По алапаевским — за тридцать.
Здесь женщины быстро стареют.
— Вы к Игорю Ивановичу? — спросила я. — Его сейчас нет, после семи придет.
— Я к вам!
— Простите? — удивилась я.
— Можно войти? — спросила визитерша.
— Пожалуйста! — Я отошла в сторону и освободила ей проход.
Она сняла шубу, повесила шляпу на крючок, расстегнула «молнию» на сапогах, сняла их. Безошибочно нашла пестрые комнатные тапочки без задников (я не расставалась с валенками), точно по ее размеру. На ней был костюм: широкая юбка, жакет и под ним блузка с воланами жабо. Жакет застегнут на все пуговицы, бюст крупный, воланы лезут наружу. Приходится подергивать жакет внизу за края. Жест партийной функционерки.
Я начала догадываться, кто пожаловал. Приглашающим жестом показала в сторону комнаты.
Она вошла, оглянулась по сторонам, заметила:
— Почти ничего не изменилось. Только пахнет по-другому.
— Присаживайтесь!
— Да уж присяду!
Она опустилась в кресло, а я — на диван. Она рассматривала меня беззастенчиво и с горькой насмешкой.
— Вот вы какая!
Я развела руками в стороны — какая есть.
— В общем-то ничего особенного, не Мона Лиза! — заключила она с оттенками агрессии в голосе.
— До Моны Лизы мне далеко.
— Как до Луны!
— Вы пришли только посмотреть на меня или хотите что-то сказать?
— Ты беременная! Вижу, да и знаю! У нас тут все про всех знают. А я от него пять абортов сделала!
Что я могла ответить на это заявление? Принять на себя вину? Пустить слезу? Аборт — и вся недолга! Не надо оправдываться! Винить в абортах мужчин — все равно что обвинять их в неспособности забеременеть!
— Это было не только его решение, — сказала я безжалостно. — Но и пять ваших решений!
— Правильно! — сморщившись, как от боли, согласилась она. — Дурой была! Пятнадцать лет! Все ждала! Салфеточки вязала. Эти, видишь? На серванте, под вазой — мои работы. А он письма тебе писал! Ты бы видела его лицо, когда он писал! Некоторые письма я читала.
«А я далеко не все», — могла бы сказать, но промолчала.
— Как вас зовут?
— Лида.
— А я Кира.
— Знаю! Кира! Свет в окне! Путеводная звезда! Наш милый идеал! ГОВНО! — вдруг резко воскликнула Лида. — Ты понимаешь, что все это говно? Ты, я, Игорек наш распрекрасный — все дерьмо!
— Похоже, вы выпили?
— А как же? Для смелости. Но ты не думай, я не оторва. В мэрии работаю, а раньше в его школе воспитательницей у продленников была, там и сошлись. Хочешь сказать, что он пить бросил?
Игорь пил каждый день. Как ни кощунственно звучит, но я была рада. Не поощряла, но и не возмущалась. Ежевечерне он выпивал полбутылки вина или сколько-то водки. Пока не выпьет, занудство его почти невыносимо. Захмелев, Игорь становился добрее и терпимее. До положения риз он никогда не надирался, но на допинге сидел давно и прочно.
— Молчишь? — спросила Лида. — Поживешь с ним и сама начнешь вечерами поддавать. А что еще делать?
— Лида! Получается, я разрушила ваше счастье. Но в квартире, за исключением тапочек, которые вы надели, никаких признаков женского присутствия не видно.
— Я редко ночевала. Игорь не хотел. А чтоб полностью переехать — и говорить нечего!
— Вы пятнадцать лет, — поразилась я, — приходили сюда как на…
— Работу, — закончила Лида мою мысль. — Правильнее — на случку. Больше всего любила, когда он болел. Я оставалась, ухаживала за ним. Потом он выздоравливал и выставлял меня, вежливо, но твердо. Ты же знаешь, он не драчун и не скандалист, руку на женщину не поднимет. А первый муж у меня был! Зверюга! Тебе когда-нибудь зубы выбивали? Нет? Очень больно, и морда потом синяя, опухшая. Мне благоверный три зуба выбил. Видишь? — Она оголила челюсть, продемонстрировав три золотые коронки. — Может, я Игоря и полюбила за то, что тихий и не буйный? — спросила Лида сама себя.
— В тихом омуте… — вырвалось у меня.
— Черти водятся? Самым главным чертом, дьяволицей, ведьмой была для меня ты! Я еще за дверь не успею уйти, а Игорь за письмо садится, и лицо у него делается блаженным, светлым, глаза поют. Хоть бы раз такими глазами на меня посмотрел! Но что самое обидное!.. Догадываешься?
— Нет.
— Почему я все терпела? Потому что он твердил мне, будто между вами ничего постельного, «плотского» — его слово — нет. Высокие отношения! Такие высокие! Выше неба! А ты приезжаешь брюхатая. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Я знаю, когда ты залетела, высчитала. В Екатеринбург к нему приезжала, да? Когда он в мае на курсы повышения ездил?
Мне бы очень хотелось успокоить бедную Лиду, подтвердить наличие «высоких отношений».
Но ее покореженная судьба против еще не начавшейся судьбы моей дочери? Я в родах могу умереть, Игорь к ребенку привяжется, воспитает. Возможен такой вариант? Возможен! Значит, никто не должен знать об истинном отце. Как бы ни было мне пронзительно жаль женщину, на долю которой по моей невольной вине досталось много страданий!
— Лида, сколько вам лет?
— Тридцать восемь. А на вид?
— Больше тридцати пяти вам не дашь, — соврала я.
— Скажешь! — Она довольно махнула рукой. — И хватит тебе выкать! Мы с тобой почти родственники. Из одного гарема, — хихикнула она. — Давай выпьем? А, тебе нельзя! Ну, так мне налей. Знаешь, где он бутылку хранит?
